Дзен в искусстве стрельбы из лука - Ойген Херригель

Таким образом, он личность благодаря своей обезличенности. Он не знает страха смерти — ведь он так часто занимался уничтожением «я»! Он умеет пребывать в смерти — в смысле sublatus, elevatus, conservatus (уничтожен, возвышен, сохранен) — как силовое поле. Для него уже больше не существует вопроса о личном бессмертии.

Но путь еще не пройден, нужно продолжать упражнения, он движется вперед и, возможно, благодаря этому приобретет новый опыт. Если этот человек один из тех, кому дано больше, чем другим, если он продолжает упражняться с неиссякаемым усердием, то он постигает новый способ познания, который оказывается качественно отличным от предыдущих: это новое бытие в ничто [в пустоте] и не-бытие в бытии. Речь идет о новом виде непроизводных событий. Все происходит без его участия. Его содействие заключается только в его готовности воспринимать.

Этот загадочный тип событий можно описать только через их стиль и ритм. Но не это составляет их суть. Все образы и сравнения принадлежат другим сферам. Мистик мог бы многое сказать именно потому, что должен о столь многом умалчивать.

На этой ступени техника погружения настолько совершенна, что при соответствующих условиях для полного погружения достаточно нескольких минут. При этом наблюдатели отмечают, что У медитирующего не акцентированы ни вдох, ни выдох: они выверены и приведены в равновесие. Это и есть духовное дыхание.

Выход из ничто [из пустоты] (этого истинного экстаза) теперь не такой стремительный, пребывание в глубинах ничто затягивается. Теперь ничто представляется уже не как сияющая тьма, не как ощутимое молчание; теперь это не сравнимо ни с чем. Оно настолько далеко от всего, что можно высказать словами, что определяется разве что ничем не прерываемым молчанием.

Теперь человек возвращается к самому себе постепенно. Он чувствует приподнятость (такого не было ни на одной из предыдущих ступеней), начинает привыкать к дневному свету и к скверному многообразию бытия. Если поначалу на второй ступени человек чувствовал себя насильно вырванным из беспокойного сна, безуспешно пытаясь вспомнить забытое, то теперь он как будто открывает глаза после глубокого, освежающего сна и считает совершенно естественным свое привычное окружение (по-другому и быть не могло).

Это и есть самое главное (но говорит только о виде, стиле и ритме опыта, а не о его основе): человек возвращается без толчка, без потрясения; он, образно говоря, плавно соскальзывает в бытие, как будто ему не нужно делать прыжок отсюда — туда и оттуда — сюда.

Этот неожиданный опыт внушает беспокойство. Причину человек ищет в самом себе, в недостаточной концентрации (ведь теперь погружение происходит так быстро!). Поэтому он продолжает добросовестно заниматься: он знает — ломать над этим голову бесполезно. Ему уже пришлось привыкнуть ко многому — почему бы и не к этому тоже? Но и тщательная концентрация (в течение нескольких часов он делает все возможное, чтобы не отвлекаться) не приводит к другому результату. Ничего не меняется, это новое, необъяснимое состояние не исчезает.

Учителя спросить нельзя. Ведь он уже не является наставником. В лучшем случае он с улыбкой заметит: состояние — это не-состояние Значит, полагаться следует только на самого себя. Каждый шаг приходится совершать без помощи и совета. Мог бы помочь величайший мастер, но и он принпипиально откажется, потому что знает — у ученика решающий, поворотный момент. Сможет он пойти дальше — ему откроется самое высокое. Если нет, он останется просто «техником». То есть вопрос в том, удастся ли гению подняться над методикой.

Человек был бы бесконечно одинок, если бы не отрешенность, которая подхватывает его и удерживает.

Итак, ему нужно продолжать путь — без желаний и без намерений.

Но от этой обеспокоенности его отвлекает (следует сразу сказать, что это происходит не случайно) опыт, который он получает; в повседневной жизни, то есть независимо от уровня своей продвинутое™, — столь необычайный, что внушает беспокойство, возможно, даже большее, чем опыт мистический. Этот опыт приходит не вдруг, как гром среди ясного неба, а проявляется постепенно и становится настолько важным, что больше уже не может быть понят неправильно.

Человек усваивает этот опыт; он все больше и больше боится вмешиваться в существование других (до сих пор он считал это само собой разумеющимся). Теперь это кажется ему не только грубым и нетактичным, но и неправильным. В нем растет некое инстинктивное отвращение. А воспитан он так, что обращает внимание на любые, мельчайшие трения и ничего против них не предпринимает (даже под предлогом своего долга). Он прислушивается к предупреждающему daimonion* и к ощущению внутренней скованности.

* Божественная сущность (греч.), так Сократ называл «внутренний голос», который предупреждал его, когда он собирался совершить что-либо, идущее вразрез с добродетелью.

Откуда это? Может быть, он устал от предшествующих усилий? По крайней мере, одно можно сказать точно: чем опытнее человек, тем меньше он страдает от подлости и нечестности, точно так же, как больше уже не может восторженно радоваться доброте и возвышенности людей. Он относится к ним как к непогоде и катастрофам. Но почему это удерживает его от помощи?

Этот новый поворот нельзя приписывать появившемуся на основе жизненного опыта скепсису: любое желание помочь имеет преходящую ценность, оно лишь слегка стирает неровности.

В спокойные времена может казаться, что это уже кое-что. А вот в момент кризиса становится ясно, что человек не изменился. Более того, могут разверзнуться такие пропасти, о которых он и не предполагал. То есть вся работа оказывается напрасной.

К тому же появляется робкий вопрос: зачем заниматься совершенствованием чувств? Разве для этого нет специальных инстанций (отчий дом, школа, работа и так далее) ? Почему нужно вмешиваться, изображая судью над общественными институтами?

То есть для священника может быть только одна задача — вызвать радикальное преобразование, не вмешиваться время от времени в тех или иных обстоятельствах, а следовать одним курсом.

Но вот в этом-то и есть камень преткновения: делать это надо совсем не в той форме, что ранее, — не ловить в свои сети уговорами, навязчивыми указаниями, запугиваниями. Уже нет стремления заниматься ловлей душ, как будто это самая высокая заслуга и количество спасенных душ имеет какое-то значение.

Итак, помощь состоит в том, чтобы не поворачиваться к другим, а ждать, пока они сами не начнут искать у него помощи, пока в них не вспыхнет (затмевая своим сиянием своеволие) искра стремления к свободной и духовной жизни. Он не отдает им свое, а возвращает то, что принадлежит им. Тогда это они пользуются его духовными силами, чтобы стать свободными; не он, а они проникают в свое бытие, они режут свою собственную плоть. Убеждать должно не его слово, не его дело, а просто его бытие. Чем меньше желаний и намерений, тем громче будет зов, тем решительнее в них (даже если они об этом не знают) загорится тайное стремление. А если контакт окажется более тесным, они уже не смогут вернуться на прежний путь. Как будто некая сила, наша общая владычица, хватает их, предает их ему, тянет к нему. Только это объединит и создаст истинную, глубинную связь. И тогда уже не будет ни обмана, ни разочарований. Тогда преобразование окажется долгосрочным и не подвластным настроениям.

Таким образом, все четче проступает мысль, что преобразование не зависит от собственной воли — помогающего и того, кому помогают, — это предопределение, судьба. Одному это суждено, хочет он того или нет; другому недоступно, даже если он приложит всю свою энергию. Последние могут стать первыми, малые — великими, если так определено.

Следовательно, невмешательство вовсе не означает, что люди будут предоставлены самим себе. Помочь без помощи, убедить не убеждая — это высший уровень! Только такой может быть помощь мастера. Сами священники до сих пор получали ее от учителя.

Итак, происходит отбор, еще более основательный, чем в монастырях среди учеников. Поэтому дзэн отрицает миссионерство.

Новый, только что описанный опыт долго остался бы непонятым и внушал бы беспокойство, если бы не шел рука об руку с другим, не столь навязчивым опытом, который нельзя понять неправильно — настолько прозрачна его структура.

Отношение ко всему не имеющему различий сущему в окружающем мире всегда характеризовалось отказом от любых оценочных категорий. Это вполне понятно. Умение равнодушно принимать радости и печали (причем радость продолжает оставаться радостью, но к ней относятся как к погоде) всегда считалось фундаментальной способностью, совершенства в которой достичь невозможно вообще.

Таким образом, отношение исключительно безлично-деловое. О способности через простое созерцание обнаруживать во всем окружающем его сущность и выражать ее мы уже говорили, подчеркнув, насколько это важно в искусстве. Но подобное было еще задолго до буддийского мистицизма и поэтому не является исключительно свойством дзэн. Равнодушный отказ от любых суждений как идейная абстракция — это только предварительная ступень к совершенно особому отношению, которое имеет огромное значение. Было бы неверным сказать, что оно не охватывается понятиями «субъективное—объективное», «личностное — вещественное». Человек не относится к вещам ни субъективно, ни объективно, он вообще к ним никак не относится. Что касается восприятия, то правильнее было бы сказать, что не человек относится к вещам, а сами вещи относятся к себе, используя его органы чувств, чтобы существовать для себя и таким образом достичь максимальной полноты бытия.