Беллона - Анатолий Брусникин

Он долго советовался со мною, что будет прилично принести в дом. Мы даже повздорили. Иноземцов решительно выступал за «тонный, но ни в коем случае не пышный букетец»; я столь же яростно бился за коробку конфект или печений. Мнение Платона Платоновича основывалось на туманной идее о том, что в гости к возвышенной особе нельзя приносить ничего матерьяльного. Моя же настойчивость зиждилась на твердом знании. Подглядывая за обитательницами заветного чертога, я не раз наблюдал, как обе они, музицируя, берут сладости из вазочки, что стояла на пианино. Однако рассказать об источнике своей осведомленности я не мог, и в конце концов Иноземцов поступил по-своему, еще и сказав с обидной снисходительностью, что не юнгам учить капитанов, как ухаживать за дамами. Ну и кто оказался прав? Приперлись, как дураки, с букетом хризантем, потратили на чепуху три с полтиной в самой дорогой цветочной лавке, а у Агриппины этого добра по всей гостиной понаставлено.

Выглядели мы торжественно. Платон Платонович напомадил свои коротко стриженные волосы, побрызгался одеколоном; я расчесался на прямой пробор и смазался маслом. Ну и оделись, конечно, во всё самое лучшее.

Надобно сказать, что и хозяйки в тот вечер принарядились. Агриппина была в чем-то жемчужно-переливчатом и красивом, да я толком не рассмотрел, потому как совершенно обомлел от Дианы. Она повязала свои чудесные волосы широкой голубой лентой, а платье на ней было в продольную серебряно-малиновую полоску; и кружевной воротничок, и перламутровые пуговки. Притом смотреть на мою принцессу я мог сколько угодно, безо всякой утайки или украдки. От такого пиршества я будто опьянел.

Хорошо, они что-то долго играли в четыре руки. Я немного оттаял, да и Платон Платонович, вначале совсем деревянный, чуть помягчел.

…Картина, которая сейчас предстает предо мною, из второй половины вечера. Музицирование окончилось. Мы сидим за столом, готовимся пить чай. Стол прямоугольный, довольно длинный. Расположились мы так: Агриппина и Иноземцов на противоположных торцах, далеко друг от дружки. Мы с Дианой рядом. Прямо напротив меня стена и на ней портрет с траурной лентой — кажется, что юный мичман (не брат, как я было подумал, а покойный супруг) нарочно расположился между своею вдовой и ее гостем…

Когда Агриппина послала Диану принести кекс, а сама отошла к шкафу за ликером, за окном дважды крикнула чайка — громко, требовательно. Она орала уже не в первый раз, но раньше я ничего не мог поделать, а тут появилась такая возможность.

Я отошел к окну и сделал вид, что любуюсь сумерками (из нескольких прочитанных к тому времени романов я знал, что настоящий кавалер обязан восхищаться природой).

На крыше соседнего дома из-за трубы высунулась голова с торчащим пером. Джанко повернул кулак с оттопыренным вниз большим пальцем.

«Накапал?»

Я слегка покачал головой. «Нет еще».

«Так подгони его!» — качнул кистью индеец, и я вернулся к столу.

Строго, со значением поглядел на Платона Платоновича. Тот замигал, суетливо полез в карман.

Перед выходом из дому у нас состоялся род военного совета. Основным докладчиком был Джанко — если можно назвать докладом все те жесты, гримасы и даже прыжки. Мы с Иноземцовым, впрочем, всё понимали.

В переводе с немого индейского речь Джанко сводилась к следующему: Агриппина и есть та самая скво, которая является второй половиной капитана; в том нет ни малейших сомнений; капитан будет глупее дохлой вороны, если эту скво упустит; и вообще Джанко состарился и устал заботиться о капитане — пускай теперь с ним нянчится скво с гордо посаженной головой и лучистым взором.

Платон Платонович все эти тезисы не оспаривал и даже кивал. Что-то такое с ним произошло за несколько секунд, в течение которых он держал госпожу Ипсиланти на весу, а она обнимала его за шею. Мне пришло в голову, что давешняя охота получилась не столько на косуль, сколько на быка — иль, выражаясь на американский манер, на бизона. Уж бизон-то точно был сражен наповал.

Сегодня Иноземцов был не тот, что вчера, когда не раздумывая кинулся спасать даму. Капитан мямлил и трусил.

— На что я ей сдался? — уныло отвечал он индейцу. — Она молода и красива… нет, не красива, а прекрасна. Теперь изволь посмотреть на меня. Я старый, на пятом десятке, ни кола, ни двора, чурбан чурбаном. В гости она позвала из благодарности, хоть за такой пустяк и не стоило. Я, конечно, наведаюсь, раз обещал, но после мы, конечно, расстанемся навсегда. Никогда мне не добиться взаимности у столь великолепной особы, нечего и думать.

Презрительно усмехнувшись на сей жалкий лепет, Джанко достал из сумки свой основной аргумент — приворотное зелье — и торжественно водрузил пузырек на стол. Изобразил, будто потихоньку капает оттуда, а потом скво с гордою посадкой головы и лучистым взором хватается за высокую грудь и начинает пожирать Платона Платоновича жадным взглядом, да еще облизываться.

Я ждал, что матерьялист Иноземцов от пузырька отмахнется. Однако нет, не отмахнулся. Видно, не только у меня был случай убедиться, что индейское колдовство — не пустяк. А может, капитану очень уж хотелось добиться взаимности, и он готов был хвататься за соломинку.

— Ладно, — покраснев молвил Платон Платонович и спрятал зелье в карман. — Я попробую, хотя это, конечно, нечестно… — Да вдруг испугался. — А живот у ней не заболит?

Джанко покачал головой, браво хлопнул себя по брюху, потом прижал ладонь к сердцу и сделал жалобное лицо.

«Живот — нет, сердце — да».

Когда я, подстегнутый индейцем, сделал Иноземцову страшные глаза, тот вынул из кармана пузырек и даже потянулся было к самовару, под которым стояли четыре наполненных чашки, но быстро отдернул руку. Агриппина Львовна, стоя подле буфета, спросила:

— Так что вы говорили о войне, Платон Платонович?

«Капайте, капайте, она не смотрит!» — беззвучно произнес я. Не бледневший под вражескими ядрами и пулями Иноземцов лишь жалобно вжал голову в плечи.

— Что-с? А, я позволил себе выразить суждение, что выступление Англии с Францией на стороне турок практически неизбежно. Европа не может допустить дальнейшего усиления России. Очень уж все боятся крутого нрава нашего государя. А ежели мы будем принуждены в одиночку воевать против сильнейших держав, то это затея обреченная-с…

«Сейчас! Не то поздно будет!» — прошептал я. Пускай хоть у Платона Платоновича с его избранницей сладится. У меня самого дела обстояли безнадежно. Я сидел бок о бок с девой моих грез, а не мог вымолвить ни одного толкового слова. Что она ни спросит, я лишь бурчал «да» или «нет». И голову отворачивал, не смел смотреть в глаза. Диана в конце концов обращаться ко мне вовсе перестала. Наверно решила, что я тупой или малахольный.

Хозяйка вернулась к столу с хрустальным графином.

— Не угодно ли бенедиктину? А Европы нам страшиться нечего. Не в первый раз она на нас пойдет. В двенадцатом году дали от ворот заворот и сейчас не оплошаем.

Капитан поспешно спрятал пузырек в карман.

— С заворотом может у нас осечка выйти, да-с. Потому у нас гладкоствольные ружья, а у них нарезные винтовки с коническими пулями…

— Вот и кекс. Дианочка его с черносливом печет, с абрикосами. Отведайте, прошу вас, — перебила Агриппина Львовна. — Попотчуй гостей, Диана.

— Извольте отведать… — На тарелку Платона Платоновича лег изящный ломтик. — А это вам.

Мне достался точно такой же.

— Благодарствуйте, — буркнул я под нос.

За столом Диана разговаривала не так, как на улице — всё на «вы», да с церемониями. Я еще и от этого робел.

Платон Платонович подарил мне давеча полдюжины батистовых носовых платков. Я достал свеженький, развернул и стал в него сморкаться — может, у меня насморк, по зимнему-то времени.

Диана нагнулась ко мне и шепнула, чтоб взрослые не слышали:

— Чего ты, как сыч? Кекс ужас какой вкусный, честное слово. Его вот как надо.

На ломтик она положила джема, взбитых сливок, да еще капнула из графина тягучей желто-зеленой жидкости — того самого бенедиктина.

Я бы и съел, но слева от тарелки лежали две вилочки разной формы, справа — три ложечки, да еще ножик. Как со всем этим управляться, я понятия не имел. Надо было подглядеть за Дианой, но, пока я сморкался, она свою порцию уже изничтожила.

Капитан с хозяйкой были заняты делом: он рисовал на салфетке конические пули и ствол нарезного ружья, а госпожа Ипсиланти внимательно смотрела, приговаривая: «Надо же, как интересно». К кексу ни он, ни она не притронулись.

— Да съешь ты что-нибудь! Сидишь, как пень. — Диана толкнула меня под столом. — Агриппина скажет, что я за тобой плохо ухаживала!

Я наконец придумал, как мне не опозориться.

— Чайку вот выпью…

Налил в блюдечко, откусил сахарку и громко, чтоб уважить хозяек, всосал подостывшего чаю. Диана отчего-то прыснула.