Тони и Сьюзен - Остин Райт

Он попытался вспомнить: монтировка, с которой они меняли ему колесо. Оставалась она на земле, когда они закончили? Он мог бы ее подобрать. С монтировкой в руке он мог не пустить Рэя и Турка в свою машину. Он мог бы держать ее перед собою обеими руками. Если бы пришлось, он мог бы взмахнуть ею и ударить Рэя по голове.

В парке он заблудился. Он увидел в кружеве ветвей свет, пошел на него и попал обратно на улицу. Свет оказался вывеской закрытого на ночь салона красоты. Он дрожал, и лицо его было расцарапано.

В темном доме он сидел, глядя наружу. Отнеси меня назад, сказал он. Начни сначала, отмени все это. Измени одно мгновение, только об этом прошу, а потом пусть история снова идет своим ходом. Останови меня у трейлера, где я не остановился. Поставь меня у двери машины, чтобы я дрался с Рэем и Турком, разреши мне это — и всё, одно-единственное звено логической цепочки. Подбери автостопщика до Бангора, прислушайся к доброте своей дочери, пожалевшей человека с длинной бородой, идиот-отец.

Дом был пустым резервуаром, наполненным скорбью. Их пустые призраки витали повсюду, где их не было. Не было в шкатулке с украшениями, оставленной открытой на туалетном столике. Ни в выдвижных ящичках, ни в шкафах, где висели ее платья, где он трогал их ткань. Он намотал на голову ее толстый серый свитер. Сентиментальный и благочестивый, он полил цветы в подвесных горшках, которые она оставила в прихожей. Убрал сине-белый фарфор. Она не сидит на хичкоковскими стульях, не пользуется электрической открывалкой на кухне. Не печатает письма за своим старым столом в комнате, которую называет швейной, хотя она там не шьет. Нет ее ни в мольберте, ни в безумной палитре, ни в необрамленных холстах у стены в мастерской.

Как безучастны две ее большие картины в гостиной — одна сплошь бледно-голубая, как туманное море ранним утром, другая в розовых и оранжевых тонах, — безмятежные и незыблемые, не ведающие о насилии, изнасиловании и молотке впереди. Дурацкая плюшевая панда Хелен, символ сентиментальности с соответствующими своему назначению большими стеклянными глазами и великоватой головой, действует на него именно так, как и должна, сидя на кровати в комнате дома, который построил Джек.

Утром он ждал шума воды в ванной. Ожидал услышать дверь и шаги по дорожке, отбывающие в школу. Уходя, он хотел попрощаться, но она, видимо, ушла наверх. Когда днем он вернулся, она рисовала в мастерской, он слушал, стоя под лестницей. День подвигался, он готовился услышать, как вторая ворвется в дверь. После обеда ждал ее, чтобы идти гулять.

Он все время подстраивал себе эти ловушки, чтобы их отсутствие не становилось привычным и поддерживало ровный ток скорби. Это позволяло ему осознавать ее снова и снова. Он специально забывал и затем воссоздавал последовательность, в которой все происходило. Странные продолговатые формы в церкви, укрытые белой тканью, были после брезентовых коконов, вынесенных из кустов, а те — после манекенов в кустах. Манекены появились после того, как их увезли ночью в машине, а это было после всего, что когда бы то ни было происходило в этом доме. Ничего в этом доме не было после того, что произошло на дороге, ничего нет новее, свежее их гибели. Последним, что осталось от них в твоей памяти, изумленно сказал себе Тони Гастингс, всегда будут их испуганные лица в уезжающей по дороге машине.

Он поговорил с нею об этом. Он сказал: хуже всего было, когда Рэй с Турком вломились к вам в машину. Нехорошо было, согласилась она. Нет, поправился он, хуже всего — когда я только увидел что-то в кустах и понял, что это вы. Она улыбнулась. Он сказал: я бы хотел, чтобы ты могла рассказать, что с тобою было. Я тоже, сказала она.

Вечером вторая ухает вниз по лестнице через две ступеньки, грохот об пол, хлопает застекленная дверь. Он спросил: что мне делать с ее вещами, плюшевыми зверями, китайскими лошадками, мне нужен твой совет. Я знаю, сказала она.

2

Наверху у бедного толстого Генри «Траурный марш на смерть Зигфрида» играет слишком громко, как рок. Сделай потише, кричит Сьюзен Морроу и слышит телефон, это снова из Нью-Йорка звонит Арнольд. После разговора она возвращается к рукописи, в голове у нее еще звенит Арнольдово ликование. Оно перекрывает путь чтению и стирает Тони Гастингса, сводит его на нет. Новость — это Вики, а ликование Арнольда — это ужас Сьюзен, но он этого не знает. Придется ли им оставить этот дом ради карьерного роста Арнольда? Вопрос заостряет ее зрение, заставляет ее взглянуть на свою жизнь с этого диванного уголка. Обои, камин, картины, лестница, перила, панели. Снаружи — лужайка, клен, угол улицы, фонарь. У нее здесь друзья: Мария, Норма. Забирать детей из школы во имя Вики. Они расстроятся, они, быть может, будут обреченно рыдать, — навеки потерянные приятели, подружки и лучшие друзья. Может быть, будет рыдать и Сьюзен, ничего не сказавшая об этом по телефону Арнольду, чтобы тот не обвинил ее в эгоизме и мещанстве. Довольно она отстаивала свои права и потом переживала. Она не хочет ссориться с Арнольдом.

Он полагает, что она согласится с его решением. Он, быть может, даже думает, что они пришли к этому решению совместно. Они его обсудят. Она задаст ему вопросы, которых он от нее ждет, дабы помочь ему принять уже принятое решение, — подскажет ему его мысли, напомнит ему о его выгоде. Она положит на одну чашу весов его любовь к хирургическому искусству и заботу о пациентах, а на другую — престиж и возможность творить добро в национальном масштабе. Если ей все это не по нраву, она не скажет, иначе он подумает, будто она пытается заставить его пренебречь своими интересами. Она упомянет детей и их интересы, но если он скажет, что дети обвыкнутся, и заговорит о преимуществах, которые дадут им Вашингтон и успешный отец, она, разумеется, его поддержит.

Голос как у подростка-старшеклассника. Фактически пообещали мне место, сказал он. Здорово, да? Чудесно, дорогой, сказала она. Надо об этом поговорить, сказал он, надо обдумать, как будет лучше для всех нас, для тебя и детей, я не соглашусь, не посоветовавшись с тобою. От и до. Он порассуждал о том, как им обдумать все от и до.

В их разговоре было кое-что еще. Плохой эпизод, какой-то ее вопрос, которым не следовало откликаться на триумф мужа, — она поняла это, когда было уже поздно. Миновало, ошибка, после разговора остался слой тревоги. Ощущение катастрофы ушло, но опасность погрязнуть в мыслях остается. Хватит, говорит Сьюзен Сьюзен, пусть. Могло быть хуже. Вечер — для чтения, а чтобы продолжить его, надо вычеркнуть из своих мыслей себя.

Взамен — Тони Гастингс. Он скорбит, апатичный, одержимый, и она гадает, что о нем думать, когда он гасит свет и выглядывает на улицу. Он превратился в личность, осложненную Эдвардовой иронией, пронизывающей текст. Она гадает, отдалится ли она от него, если его горе сползет в саможаление. Она надеется, что его подавленность уйдет, потому что кому охота читать про подавленного героя? К подавленным людям она не очень терпима, возможно, менее, чем Эдвард. Она вспоминает подавленность самого Эдварда, когда он пытался писать, перед крахом их брака.

В лодке, на галечном мелководье, под шипение сигареты Эдварда (совсем давно), она вспоминает его отказ простить свою давно находившуюся на лечении мать. Когда Сьюзен вступилась за нее, он попытался обрызгать ее веслами. Тогда как Арнольд уже двадцать пять лет подряд ежемесячно высылает солидный чек, чтобы Селена и дальше исходила пеной в своей роскошной клетке в Грэй-Крест. Сьюзен вспоминает, как он говорил ей, радостно изумленный: слава богу, ты в здравом уме. С годами он привык к ней и больше этого не говорит.

В сентябре к нему приехала Пола. Она приехала раздать и выбросить вещи. Она открыла шкафы Лоры и комнату Хелен, собрала одежду и украшения, перебрала письма, картины, фотографии, игрушки и плюшевых зверей. Потом она уехала, и начался семестр. Вернулись коллеги и студенты. Это было хорошо, хотя не касавшиеся математики вопросы все равно лезли ему в голову. Эй, мистер, тебя жена зовет. Вторжения в его мысли во время лекций или разговоров со студентами. И еще эта новая привычка гасить ночью свет и выглядывать в окна. Он смотрел на темные ветки, светлые прямоугольники в домах и тусклое свечение неба и чувствовал себя в просторной тьме дома как в пещере — это его будоражило, особенно когда кто-нибудь проходил мимо, не подозревая, что за ним наблюдают.

Он решил, что приходит в себя. Он пошел на вечеринку к Кевину Малку, заведующему кафедрой. На вечеринках у Малка играли в игры. Шарады: Тони живо участвовал, предлагая названия для угадывания — «На солнечной стороне улицы» и «Закат Европы». Сам он показал «Павильон ночных животных» — и был удивлен бурными рукоплесканиями.