Тони и Сьюзен - Остин Райт

Сьюзен трудно вспомнить, что она чувствовала, покоряясь, и еще труднее перебороть презрение, которое пришло потом. Как же она так безропотно сдалась? Но, поскольку физически он ей не изменял, она согласилась остаться. Он уехал и звонил ей через день. Она писала родителям письма, в которых все приукрашивала, хвасталась, какая они неординарная пара, как Эдвард корпит в лесной чаще, какая, мол, прекрасная жизнь. К несчастью, он вернулся угрюмым, как никогда. Не получилось, сказал он. Ему придется начать сначала. Что начать? Но это было слишком личное, чтобы об этом говорить. Лишь спустя время она вынесла официальный вердикт: Эдвард — пустозвон, она — легковерная дура. Единственное, что в том октябре произошло хорошего, говорила она, это ее знакомство с Арнольдом. Он был интерн, жил над ними. У его жены случился нервный срыв, и ее пришлось положить в больницу. В конечном счете, говорили потом все, кроме Селены, эта история всем пошла на благо.

Но двадцать лет замужества (никак не безмятежного) позволяют Сьюзен непредубежденно задуматься, каково было бы не расставаться с Эдвардом. Останься она с ним, превратилась бы в Стефани. И даже принимая в подобающий расчет Рози, Дороти и Генри, Сьюзен больше не боится задать себе вопрос, непременно ли жизнь в качестве Стефани была бы сколь-нибудь хуже жизни в качестве Сьюзен.

Однажды она спросила его, почему он хочет писать. Не почему хочет быть писателем, а почему хочет писать. Его ответы каждый день разнились. Это еда и питье, сказал он. Ты пишешь, потому что все умирает, — чтобы спасти умирающее. Ты пишешь, потому что мир — это невразумительный сумбур и его не видно, если не обозначить словами. Твое зрение притуплено, а когда пишешь, то как будто надеваешь очки. Нет, ты пишешь оттого, что читаешь, — чтобы истории из твоей жизни работали на тебя. Ты пишешь потому, что в твоем уме стоит гвалт и ты прокладываешь сквозь этот гвалт путь, чтобы разобраться в себе. Нет, ты пишешь потому, что заперт в своем черепе. Ты вводишь зонды в черепа других людей и ждешь ответа. Единственный способ дать тебе понять, почему я пишу, сказал он, это показать тебе, что я пишу, а я к этому еще не готов.

Большего ей не требовалось. Он подал это как жизненную необходимость. Она, правда, боялась: вдруг то, что на деле выходит из-под его пера, не утолит его голода. Узнав, что он бросил писать и стал продавать страховки, она понадеялась, что он как-то сумел сделать для себя страхование такой же подпиткой.

В его кредо Сьюзен смущало одно. Если писать — это жизненная необходимость, то что же делать ее студентам? Или ей? За вычетом писем, случайных дневниковых записей, какого-нибудь мемуара в блокнот, она не писатель. Как же она выжила?

Ну, она читатель. Эдвард не мог жить без писания, а она не могла жить без чтения. И без меня, Эдвард, говорит она, твое существование не имело бы смысла. Он передатчик, он отдает, она — приемник, она чем больше принимает, тем богаче становится. С хаосом в голове она справлялась, упорядочивая сумбур посредством чужих определений — под этим она понимала постоянное чтение, с помощью которого создала интересную архитектуру и географию себя. За годы она построила цветущую цивилизованную страну, богатую историей и культурой, с такими пейзажами и панорамами, которые и не снились ей в те дни, когда Эдвард хотел показать миру, как он его видит. Какими скудными казались эти видения рядом с землями, которые видела она. В последующие годы она великодушно желала ему расширить свой кругозор. И тут — «Ночные животные». Расширил ли он свой кругозор — неизвестно, но, по крайней мере, он нечто так видит и показывает это, и Сьюзен за него рада.

Весь день, хлопоча по дому, Сьюзен предвкушает вечернее чтение. Она отринула мысли об Эдвардовом сумасбродстве, которое не превосходило ее собственное. Суди об этой книге беспристрастно и радуйся ей. Если Эдвард, который ее написал, кажется умнее и лучше Эдварда, которого она знала, то удивляться тут нечему. Она предвкушает пятничную встречу с новым Эдвардом, прибавившим двадцать пять лет зрелости. Но будь готова к тому, что сияния он излучать не будет. Хотя некоторые писатели кажутся как люди лучше своих книг (сами они тебе нравятся, а то, что они пишут, — нет), другие — не такие уж славные, себялюбивые и хмурые, а книги их при этом привлекательные, умные и полные света.

Но все-таки, говоря по правде (по правде Сьюзен), Эдвард «Ночных животных» все еще скрыт. Спрятан в накале истории Тони, как полицейский, невидимый за фарой-искателем. Так будет не все время. Когда Тони, пройдя по следу своей беды, отыскав убитую жену с дочерью, перейдет от общечеловеческого в своем несчастье к тому, что есть в нем лично его, Тониного, — появится ли Эдвард тогда? Сьюзен думает, что сказать, пока этого не произошло. Сейчас только вот что: начал ты недурно. Если не сдюжишь, то хотя бы это никуда не денется. И это большое облегчение, Эдвард, ты даже не представляешь себе, какое это облегчение.

Чтение второе

1

Когда Сьюзен Морроу возвращается к книге, время уже позднее. Она сидит на диване, последние два часа громыхают у нее в голове: Дороти дробно сбегает по ступенькам с Артуром к его машине, Рози разыскивает своих рождественских лошадок, у Генри наверху могучие звуки Вагнера в полную силу — не рок ему подавай, а Вагнера, — и она велела ему закрыть дверь и убавить громкость. Она находит рукопись на кофейном столике под доской от «Монополии», которую кто-то кинул, завалив тысячами долларов, зелеными домиками и отелями. Она расслабляется, закрывает глаза. Сейчас она вызволит книгу из этого брошенного богатства. Сейчас она будет читать.

Ее мозг не хочет настраиваться. Тот ли юный розовощекий Артур милый паренек, за которого себя выдает? Застенчивый, отводит взгляд, зарождающееся безумие, сумасшедший мальчик-убийца? А Марта укладывается на доску от «Монополии», на деньги и так далее — отели колют ей живот, — и на весь мир Тони под доской. Сьюзен подсовывает руку, и Марта стекает на пол, унося с собою современную цивилизацию. Мяу на тебя, говорит Марта.

Сьюзен кладет папку с нечитаными страницами на диван, прочитанные — стопкой рядом. Ищет место где остановилась, заложенное кусочком красно-зеленой рождественской бумаги. Она думает. Вспоминает Тони, потерявшего в лесу семью. Она еще не готова. Не то настроение. Она дает немного воли фантазии, вдумывается в Тони. Фантазирует, сравнивает его положение со своим: какой бы роман получился из невзгод Сьюзен? Насколько его невзгоды ужаснее, но только у нее они настоящие, а у него воображаемые, выдуманные кем-то — Эдвардом. У него они и проще, суровые вопросы жизни и смерти, тогда как у нее они обыкновенные, путаные и мелкие, осложненные вопросом, могут ли они вообще считаться невзгодами. Невзгоды — это у бездомных, у обездоленных, у людей, сокрушенных войной, преступлением, болезнью. Невзгода ли Мэрилин Линвуд, чей роман с Арнольдом кончился три года назад, но, возможно, еще продолжается? Сьюзен не знает, продолжается ли он, честное слово, не знает. И не спросит. После всех-то их разговоров и достигнутой договоренности, согласно которой Линвуд ничего не значит, ведь их брак, по словам Арнольда, достаточно крепок, чтобы устоять перед любыми сторонними увлечениями. Нет повода беспокоить семейного психолога.

Фантазия приносит миссис Гивенс, а в связи с ней — профессорскую жену миссис Макомбер, подавшую на Арнольда в суд за преступную халатность, потому что у ее мужа случился удар после операции на сердце. Ее злость и негодование (по-человечески понятные) заставили Сьюзен трепетать перед нею — как добродетельная жена, она несла ответственность за руку Арнольда со скальпелем, за зажимы и меры предосторожности в операционной, которой никогда не видела. Жена врача — одно целое с врачом, Арнольд принимает это как должное, она же полагается на его самооценку. Такой хороший хирург, одаренный, умелый, осторожный, вызывающий доверие. Ей не нужно спрашивать, чтобы знать — иск бедной миссис Макомбер был подан по неразумию, а то и со злым умыслом или по безответственности, так она и сказала пытливой миссис Гивенс. Если жена не верит в правоту мужа, то кто, кроме него самого, поверит? На самом деле Сьюзен не знает, хороший ли ее муж врач. Есть люди, которые его уважают: его хвалят пациенты, кое-кто из коллег, какие-то медсестры, но ей-то откуда знать? Работает он много, относится к работе серьезно, занимается. Ей он никогда не казался особо способным, но, наверное, репутация у него хорошая, раз он стал кандидатом в Вашингтонский институт (Вики). Пациенты умирают. Он говорит, что избежать этого нельзя, и относится к этому стоически. Иногда, когда он говорит об умерших пациентах, ей хочется плакать, хотя это совсем чужие люди, потому что кто-то должен плакать помимо заинтересованных лиц. Но она не плачет — это выглядело бы осуждением, на которое она не имеет права.