Тони и Сьюзен - Остин Райт

Рэй сказал Лу: сукин сын, блядь, ты его отпустил, теперь он донесет, и Лу сказал: черт, да откуда мне было знать, и Рэй сказал: эй, мистер, тебя жена зовет, и Пола сказала: нам будет хорошо на океане, да?

Писатель экономит на том, что известно читателю: Тони живет в Цинциннати, как и Эдвард. От этого у Сьюзен возникает странное чувство, словно она знает что-то такое, чего знать не должна. Ничего. На сегодня хватит, дружище Эдвард. Что тут скажешь? Книга крепко ее держит, это она может сказать честно. Долгое медленное погружение в злую ночь. Тони, который пытается цивилизованно держать себя в руках. Соображение о том, что цивилизованность таит в себе великую слабость. Прочная холодная гладь напряжения и иронии не дает ей определить, отражает ли эта гладь печаль, привнесенную ее воображением, или же сама источает печаль. Ирония наводит ее на мысль об Эдварде, что препятствует печали, потому что от Эдвардовой иронии ей всегда делалось не по себе.

Она кладет рукопись в папку, и даже это кажется насилием — как опускать в землю гробы: образы выходят из книги в дом. Страх и раскаяние. В этом страхе, как в зеркале, отражается страх, с которыотоп

м она начинала читать. Тогда она боялась войти в мир романа и забыть действительность. Теперь, покидая его, она боится, что не сможет вернуться. Книга паутиной оплетает место, где она сидит. Чтобы выйти, ей нужно ее продырявить. Паутина повредится, дыра разойдется, и когда она вернется, паутины уже не будет.

Она оставляет книгу. Из гостиной — на кухню. Холодильник, свет, наверх по лестнице, и Тони устраивается на покой на своих страницах. Она вспоминает, — как будто прошло много времени, столетия, неясный ужас по поводу отсутствия Арнольда, но теперь он кажется далеким, как сам Арнольд. Она думает об Эдварде. Оживают детские дела. Когда мы сидели вдвоем на крыльце, глядя через реку на Палисейдс, дети помладше играли в прятки, и мы разговаривали на важные темы, как брат с сестрой. Что потом?

Он уехал учиться. И встретил ее снова через несколько лет в аспирантуре. Ну, детская любовь, возгласила, ничего не понимая, ее мать.

Так что же пошло не так, все время спрашивала ее мать, не спрашивая. Арнольд появился, и все? Но с Эдвардом наверняка что-то было не так, ведь никто не поверит, что Сьюзен Морроу попросту поменяла его на более авантажный экземпляр. Какое злое дело сделал Эдвард?

Официально заверенное объяснение. Оно гласит: не так с Эдвардом всегда было только одно. Его характер. Все обиды быльем поросли, но его характер никуда не делся. По-настоящему его знали лишь самые близкие, потому что снаружи он был хоть куда: ответственный, внимательный, надежный. Застенчивый. Скромный. Приятный. Надо быть с ним день и ночь. Вот тогда от него полезешь на стенку.

Эдвард был привередливый. Он был капризный. Он был придирчивый чистоплюй. Он поджимал губы. Он притопывал ногой. Он говорил регулировщику: что вас смутило, офицер? Он отказывался смотреть поздно вечером телевизор. Им было по пятнадцать лет, лодка, на берегу — большой мэнский дом, они прохлаждались, никуда не правили, и он попросил ее не волочь рукой по воде. Никто не греб, и он все равно попросил ее не волочь рукой. Он был таким с самого начала и, вероятно, таким родился. Правда, Стефани?

Она жалеет, что об этом подумала. Она не хотела думать про поджатые губы Эдварда, когда пытается по достоинству оценить его книгу.

Интерлюдия первая

1

Каждый вечер, прежде чем сойти вниз, в свое сознание, Сьюзен Морроу совершает обряды. Выгул собаки, кис-кис, запереть двери. Трое детей под охраной оставленного на ночь светильника у лестницы. Зубы и волосы, ночник, иногда секс. Откатиться от Арнольда вправо, взбить подушку, ждать.

Эта ночь — другая, потому что Арнольда нет. Свобода, возможность для какой-нибудь блажи. Она гасит блажной порыв и превращает эту ночь в обычную ночь, только вместо того, чтобы повернуться вправо спиной к Арнольду, она раскидывается влево, наслаждаясь безмужним состоянием в безмужнем пространстве. Ей приходит ужасная мысль об Арнольде в Нью-Йорке, но она гасит и ее.

Потом, как каждую ночь, она дожидается своих мыслей, шумящих где-то внизу, в люке. Она кладет голову на подушку и ждет. Ее отвлекают телесные звуки, в ушах меняется сердечный ритм. Дыхание не дает ей забыться. Временами кишечная лаборатория зарабатывается допоздна, приготовляя груз, который нарушит ее сон. Дневные разговоры размывают оболочку ее сознания, как волны в бурю. Время задраиться, упаковать планы и доводы. Она откладывает «Ночных животных» до утра.

Ураган, которого она ждет, приходит, когда слова в ее голове начинают разговаривать сами. Они доносятся из люка — люди беседуют без нее. Ее рассудок уже внизу, она слышит голоса в комнатах с тонкими стенками. Это пугающая минута, потому что она не знает, что ей грозит. Ее рассудок вздымается и утягивает ее вниз, а потом разрастается в целый мир, и хотя эта страна ей знакома, она в ней гость. Каждую ночь она возвращается туда, в те места, где уже бывала, и встречает людей, переменившихся с ее прошлого посещения. Она досадует на свою ущербную память, понимая, что то, чего она не может вспомнить, важнее того, что может. Полученные ею приказы — в запечатанном конверте, который она потеряла, она бродит, босая, с цепенеющими ногами, теряет опору и уплывает вверх, или взбирается на гору к своему классу, а уже прошло пол-урока, или видит своего умершего доброго отца и спрашивает, не жалеет ли он, что умер, или позволяет какому-нибудь тихому студенту сидеть на парте, приближая руку к ее паху, которого он никогда не коснется, — и все пытается не попасть туда, где ее должны казнить.

Белое утро ударяет по ней мгновением полной пустоты. Ее выталкивает в порожний день. Когда она узнаёт голубые цветастые занавески на окне и тонко присыпанные снегом кленовые ветки, люк уже захлопнут. Если она удержала обрывок сна, то, чтобы он не растаял, ей нужно хронологически его разметить и облечь в слова. Но хронология и слова для него смертельны. История, которая останется, не будет сном, сон останется непойманным, вместе с другими снами в люке, из которых весь беспамятный день будет слагаться единый огромный цельный сон, равный всей ее жизни, — он продолжится, когда она в следующий раз спустится вниз.

В пустом прохладном утреннем свете бессонная Сьюзен Морроу, поначалу не помнившая даже своего имени, потихоньку отстраивает новый день. Вторник. Восемь. Арнольда нет, конгресс в Нью-Йорке. Проснись навстречу этому, разом, жизнь срабатывает как будильник. Укол воспоминания об успокоительном звонке Арнольда накануне вечером и о том, что он на самом деле означает. Он означает, что в Нью-Йорке Мэрилин Линвуд, секретарша, или крутит, или не крутит с ним роман. Не иначе как запись ведет в его номере. Мэрилин Линвуд ждет пробуждения Сьюзен: чопорная молодая женщина тридцати с лишним лет, хороший работник, опрятный твидовый костюм, очки, заколотые сзади волосы, бдительное личико. Скрытная; превосходная телефонная барышня. Кое-что из скрываемого ею стало явным во время пикника для сотрудников: желтое бикини, распущенные бронзовые волосы, белые бедра, самую малость худоватые. «Кто это? — спросил доктор Гэспар. Покровительственно. — Неужели наша мисс Линвуд?»

Все изменилось, когда Сьюзен бросила ревновать. Она снова просыпается, припоминая. Свобода, обретенная в решении не думать, принимать неизвестность во имя мира в семье и не интересоваться, есть ли на самом деле что-то, что ей нужно принимать или не принимать. Ради прочного брака, после шестнадцати лет сомнений — крепкого и надежного.

Вернись к наступившему дню, вставай-ка, Сьюзен. Дети пусть спят, потому что сейчас рождественские каникулы. Что я сегодня должна сделать? Ты должна постирать, Джефри — к ветеринару. Сгрести снег? Выгляни в окно, посмотри. Встав в ночной рубашке с кровати, посмотреть на снег (всего лишь пороша, которая скоро сойдет), Сьюзен Морроу уже цела-целехонька. Новый день зашивает ночную рану, словно ее сознательная жизнь и не нарушалась.

Весь день она делает намеченные дела и другие дела. Она принимает душ, одевается, будит детей, готовит завтрак, едет к Берриджам забрать Рози. Относит недельную стирку в машину в подвале, застилает кровати, идет в магазин за маргарином, мясом на ланч и молоком. Ланч для троих детей и для нее. В библиотеку — сдать книги, потом наводит порядок в гостиной, относит наверх подарки Рози, а также — Генри и Дороти, которые должны были сделать это сами. Перерыв на пианино, фантазии Баха. Снова в подвал — загрузить новую порцию стирки. Окорок в духовку, включить посудомоечную машину, накрыть на стол. Ее дневной рассудок, ничего не знающий о другом ее рассудке, занят тем, чего рядом нет, — но он знает, где это: Рози наверху с Кэрол, Дороти на улице, Генри с Майком, Арнольд в Нью-Йорке.