Мемуары - Франсуа Ларошфуко

Потребовалось, чтобы Дезуш посетил Палэ-Рояль и посмотрел, нет ли признаков приготовлений к отъезду, и даже вошел в покой короля, дабы иметь возможность после этого доложить, что видел его почивающим на своем ложе.

При таком положении дел Парламент ежедневно выносил всевозможные постановления и обращался к королеве со все новыми и новыми настояниями освободить из заключения принцев. Но ее ответы неизменно отличались неопределенностью и вместо того, чтобы успокоить умы, еще больше их возбуждали. Тогда, чтобы обмануть всех, она прибегла к ловкому ходу, послав в Гавр маршала Грамона для отвлечения принцев притворными переговорами, причем он и сам был обманут якобы благородной целью этой поездки. Но поскольку он не имел полномочий возвратить им свободу, вскоре всякому стало ясно, что все предпринятое до этой поры королевою было затеяно лишь для того, чтобы выиграть время. Наконец, под нажимом со всех сторон и не зная наверное, собирается ли Кардинал освободить принцев или увезти их с собой, она решила торжественно пообещать Парламенту на этот раз безотлагательное освобождение принцев. Чтобы доставить в Гавр г-ну де Бару, который сторожил принцев, этот столь четкий и ясный приказ, угрожавший смертною казнью всякому, кто вздумал бы ему воспротивиться, был избран герцог Ларошфуко. Статс-секретарю Лаврийеру и капитану гвардейцев королевы Комменжу было поручено сопровождать герцога, дабы придать этому событию как можно больше торжественности и оставить как можно меньше места сомнениям в искренности королевы. Но все эти внешние проявления доброй воли не обманули герцога Ларошфуко, и накануне отъезда он сказал герцогу Орлеанскому, что соблюдение стольких письменных обещаний и стольких торжественно данных слов зависит от тщательности, с какою будет охраняться Палэ-Рояль, и что королева сочтет себя свободной от всех и всяческих обязательств, едва окажется вне Парижа. И действительно, как впоследствии стало известно, об этой поездке она поспешила сообщить Кардиналу, который тогда уже приближался к Гавру, повелев передать ему, что, невзирая на ее обещания и указ за подписью короля, ее собственной и статс-секретарей, находящийся на руках у герцога Ларошфуко и г-на де Лаврийера, он может по своему усмотрению располагать дальнейшей судьбою принцев, тогда как она будет искать любые пути, лишь бы вывезти короля из Парижа, Однако это известие не произвело никаких перемен в намерениях Кардинала; напротив, он решил лично свидеться с Принцем и поговорить с ним в присутствии принца Конти, герцога Лонгвиля и маршала Грамона. Он начал с оправдания своего образа действий в главном и основном; затем безо всякого стеснения и в достаточной мере надменно отметил многое в поведении Принца, на что имел основание жаловаться, и, наконец, перечислил причины, в силу которых распорядился взять его под арест. При всем этом он попросил Принца подарить ему свою дружбу, одновременно заверив его, что он волен пойти навстречу этому пожеланию или отвергнуть его и что, к чему бы он ни склонился, ничто не помешает ему покинуть безотлагательно Гавр и отправиться куда ему будет угодно. По-видимому, Принц не упорствовал и пообещал все, чего хотел от него Кардинал. Они отобедали вместе, не скупясь на взаимные уверения, что мир между ними полностью восстановлен. Сейчас же после обеда Кардинал попрощался с Принцем и увидел, как тот сел в карету вместе с принцем Конти, герцогом Лонгвилем и маршалом Грамоном. Заночевали они за три лье от Гавра в поместье, носящем название Громениль, на дороге в Руан, куда почти одновременно с ними прибыли герцог Ларошфуко, г-н де Лаврийер, Комменж и президент Виоль, заставшие принцев в еще не успевшем остыть радостном возбуждении. Вот так они вновь обрели свободу по миновании тринадцати месяцев после ее утраты. Принц перенес эту опалу с непоколебимой твердостью и не упустил ни малейшей возможности просечь свои злоключения. Он был покинут некоторыми своими приверженцами, но можно положительно утверждать, что никто никогда не располагал более решительными и преданными, нежели те, кто его не оставил. Ни одной особе его ранга никогда не вменялись в вину столь незначительные проступки и никого из них никогда не подвергали аресту столь же необоснованно, как его. Но его рождение, его заслуги и даже самая безвинность его, которые по справедливости должны были воспрепятствовать его заключению, стали бы главнейшими основаниями длить это заключение неопределенно долгое время, если бы страх и нерешительность Кардинала, а также все те, кто тогда поднялся против него, не толкнули его на ни с чем не сообразные действия как в начале, так и при завершении этого дела.

IV

(февраль-август 1651)

Заточение Принца сообщило новое сияние его славе, и он прибыл в Париж {1} среди всеобщего ликования, вызванного освобождением, которого удалось так успешно добиться. Герцог Орлеанский и Парламент вызволили Принца из рук королевы, тогда как Кардинал едва ускользнул из рук объятого гневом народа и покинул королевство, напутствуемый презрением и ненавистью; наконец, тот же народ, который за год перед тем зажег праздничные огни в знак своей радости по случаю заточения Принца, совсем недавно, чтобы доставить ему свободу, держал взаперти двор в Палэ-Рояле. Постигшая Принца опала повела, как видно, к тому, что всеобщая ненависть, которую он навлек на себя своим характером и образом действий, сменилась таким же всеобщим сочувствием, и все в одинаковой мере надеялись, что его возвращение восстановит порядок и общественное спокойствие.

Таково было положение дел, когда Принц вместе с принцем Конти и герцогом Лонгвилем прибыл в Париж. Бесчисленные толпы народа и лиц всякого звания вышли навстречу ему до самого Понтуаза. На полпути его встретил герцог Орлеанский, представивший ему герцога Бофора и коадъютора Парижского, после чего его препроводили в Палэ-Рояль среди всеобщего ликования и кликов народа. Король, королева и герцог Анжуйский оставались в Палэ-Рояле лишь с чинами своего придворного штата, и Принца там приняли {2} как человека, которому скорее подстать даровать прощение, чем молить о нем.

Некоторые сочли, что герцог Орлеанский и Принц допустили весьма значительную ошибку, позволив королеве сохранить власть, которую нетрудно было бы у нее отобрать: можно было парламентским постановлением передать регентство герцогу Орлеанскому и поручить ему не только управление государством, но и опеку над королем, чего только и недоставало партии принцев, чтобы в глазах всех она стала столь же законной, сколь могущественной была на деле. Все партии дали бы на это согласие, ибо никто не был в состоянии, да и не пожелал бы воспротивиться этому: настолько уныние и бегство Кардинала повергли в смятение его друзей и сторонников. Данный способ, столь простой и удобный, несомненно закрыл бы навсегда перед этим министром путь к возвращению и отнял бы у королевы надежду вернуть ему прежнее положение. Но Принц, въезжавший в Париж наподобие триумфатора, был слишком ослеплен блеском озарившей его свободы, чтобы отчетливо представить себе, на что он может решиться. Не исключено, что и огромность такого дела помешала ему понять, как легко его выполнить. Можно думать, что, даже отдавая себе в этом ясный отчет, он не мог решиться на вручение неограниченной власти герцогу Орлеанскому, находившемуся в руках фрондеров, от которых Принц не хотел зависеть. Были и такие, кто счел более вероятным, что они оба - и тот, и другой - в расчете на кое-какие уже начавшиеся переговоры и слабость правительства надеялись утвердить за собою влияние более мягким и более законным путем. В конце концов, они оставили королеве и ее сан, и власть, не обеспечив себе существенных выгод. Люди, приглядывавшиеся тогда к их образу действий и судившие о нем, руководствуясь здравым смыслом, отмечали, что с ними произошло то же самое, что в подобных случаях нередко происходило и с величайшими мужами, поднявшими оружие на своих повелителей, а именно, что они не сумели воспользоваться некоторыми решающими и благоприятными для них обстоятельствами. Так, например, герцог Гиз {3] в дни первых парижских баррикад выпустил короля, продержав его день и ночь в Лувре как бы в осаде; и те, кто при последних баррикадах вели за собой парижский народ, позволили угаснуть его порыву сразу же после того, как он вынудил силою вернуть ему Брусселя и президента Бланмениля, {4} и при этом даже не подумали добиться выдачи Кардинала, по приказу которого те были арестованы и которого можно было без труда извлечь из обложенного со всех сторон Палэ-Рояля. Наконец, каковы бы ни были соображения принцев, они не использовали столь выгодно сложившейся для них обстановки, и свидание, о котором я упоминал выше, прошло только в обмене привычными любезностями, без каких-либо проявлений взаимного озлобления и без единого слова о государственных делах. Но королева слишком горячо желала возвращения Кардинала, чтобы не попытаться любыми средствами склонить Принца оказать ей в этом поддержку. Через принцессу Пфальцскую она предложила ему вступить в тесный союз с Кардиналом и, если он это сделает, предоставить ему всевозможные преимущества. Но поскольку все это говорилось в очень общих выражениях, его ответ состоял из ни к чему не обязывающих любезностей. Больше того, он счел, что все это не более как хитрости королевы, цель которых возродить всеобщую неприязнь к нему, возбудить этим тайным союзом подозрения в герцоге Орлеанском, Парламенте и народе и в конце концов ввергнуть его в уже испытанные им ранее злоключения. Он принимал во внимание и то, что вышел из заточения благодаря соглашению, которое подписал с г-жой де Шеврез и в соответствии с которым принц Конти должен был жениться на ее дочери, {5} что главным образом благодаря этому браку фрондеры и коадъютор Парижский прониклись к нему довернем и что тот же брак повлиял в том же смысле и на хранителя печати г-на де Шатонефа, занимавшего тогда первое место в Совете и неразрывно связанного с г-жой де Шевреэ. К тому же эта партия продолжала существовать, располагая, по-видимому, той же силой и весом и предлагая на выбор различные назначения для него и его брата. Г-н де Шатонеф только что восстановил их обоих, равно как и герцога Лонгвиля, в отправлении их прежних должностей. Наконец, Принц считал, что для него и опасно, и постыдно порывать с теми людьми, которые принесли ему столько пользы и так способствовали его освобождению.