Via Baltica (сборник) - Юргис Кунчинас

Даниеле только кусала красивые полные губы и молчала. Что она могла ответить на всю эту ерунду? Она хотела двойняшек, а я ей вещал про исправительную колонию! Про открытую-закрытую форму и прочие прелести; только безумец мог наболтать такое! Я и сам не очень-то верил собственным заклинаниям, а ей каково! Она была очень ко мне привязана. И ей хватало крестьянского здравого смысла.

– Знаешь, – она перестала плакать и глядела мимо меня. – Засунь эту чахотку себе в задницу, она у тебя все равно не в порядке!  – Я понял намек, вспыхнул как спичка, но тут же погас.

А Даниеле стала мне объяснять, что любой нормальный мужчина с легкостью выдержит всю эту тягомотину и муштру на военной кафедре – это же не настоящая армия, разве сравнишь? Не тебе одному противно. Другие терпят.

– Понимаешь, Даниеле, – я силился говорить медленно и спокойно. – Другие, ты только не злись, они филологи, и ничего больше. Сколько таких! В учителя ни один не хочет, ищут работу где угодно, лишь бы не в школе, даже в тюремной системе я знаю восемь филологов. Но дело не в том. У них и цели совсем другие. А я еще и художник, разве не ясно? Пусть никому не известный, отверженный, – мне плевать. Ранняя слава только мешает, я в этом уверен. Пруд пруди молодых дарований с первыми книгами, а потом за всю жизнь – ни строчки, ты представляешь? А я не такой. Я трезво оцениваю свой талант. И еще: ты забываешь про одну важную вещь. Тех, кто сегодня внимательно слушает Вольфа или Степашкина, их тоже забреют в армию! Но уже с дипломами. Их назовут офицерами. Ты что считаешь:, я рвусь в советские офицеры? Нет, уж лучше тогда в рядовые. Знаешь, как про них говорят? На погонах пусто, на совести чисто! Не хочу. И еще я вот что скажу, Даниеле. Потому что ты из хорошей семьи, сама родилась в Иркутске. Таких, как я, они особенно ненавидят. Прицепиться всерьез не к чему, так они еще больше звереют. Меня бы все равно загребли, даже с красным дипломом. Дали бы звание лейтенанта и послали в Архангельск или Баку. Или в Мурманск, еще лучше. Ты бы со мной поехала? Почему нет? Преподавателей немецкого языка не хватает по всей империи! Мы бы жили в юрте или яранге с нашими близнецами. Или в общежитии при гарнизоне. Ты бы судачила с офицершами, я глушил водку – чем не будущее?

И опять бедная Даниеле молча слушала мой монолог. Не по душе ей были такие слова, хотя она понимала: есть в них какая-то правда. Она принялась было укладывать свой чудовищный чемодан, и вдруг от души рассмеялась:

– А вот не пойду никуда! Только учти: никаких чахоток!

И когда я начал кашлять – все сильнее и дольше, – она, словно что-то подозревая, потащила меня на флюорографию. То, что Люция и Бладжюс делали с помощью Передвижной Rontgenовской установки, тут совершалось в условиях стационара. Встретили нас неприветливо, даже враждебно. Чего вдруг приспичило, разве кто вызывал? Но Даниеле не отступила, сказала, что мы собираемся расписаться и должны быть уверены в том, что здоровы. И тогда конопатый доктор ее похвалил, разрешил нам вместе раздеться до пояса в узком простенке без окон, едва освещенном немытой лампой. Мы давно обитали под одним потолком, но здесь все было так непривычно, что, когда в полутьме-полусвете замерцали ее ледяные соски, а она обнажила верх за секунду! – я задрожал как былинка и, скинув одежду, бросился к ней. Я был как пьяный, я встревожил и разгорячил ее груди, давил и раскачивал их, будто чаши весов, впивался в них как младенец, а Даниеле, хоть и отталкивала меня – дурень, совсем ошалел!  – уже начинала часто и громко дышать, а такое дыхание меня всегда вдохновляло. Нам было велено оголиться до пояса, но Даниеле зачем-то ослабила мой ремень, а мои пальцы уже разыскали молнию на ее серой ворсистой юбке… Мы соединились стоя, забыв обо всем: о чахотке, призыве, языкознании и напалме в индокитайских джунглях – обо всем! Нам повезло: когда нас хватилась старенькая лаборантка – ну где вы, чахоточные?  – в этот миг что-то хрустнуло в допотопной проводке, мутная лампочка стала мигать и погасла, а мы-то как раз добрались до вершины, и Даниеле закусила кулак, а я захрипел и глухо ответил: «Сейчас! Свет погас, дверей не найдешь!» Лаборантка подозрительно нас оглядела, когда мы – полуголые – выбрались из темной прихожей в кабинет, тоже темный, но не настолько. Меня просветили быстро. Прислонили, поправили, потрогали сухими руками и сказали: свободен. Я отошел в сторонку, стал позади фтизиатра, или как он там называется, и увидел на экране грудную клетку Даниеле, ее ритмично работающие легкие. Изображение было не очень четкое, но все я равно я разволновался: вот ее кости, мышцы…Странно все же! Вот как она выглядит там! Ее все не отпускали, разворачивали, наклоняли. Почему-то гораздо дольше, чем меня. Посмеиваясь, мы вернулись в свою каморку, дверь прикрывать не стали и быстро оделись, как школьники после физры. Мы уже были в плащах, когда в дверях появилась старенькая и какая-то остренькая лаборантка: «Вы,  – она ткнула пальцем в сторону Даниеле, – зайдете дня через три!» Почему через три? – выпучила глаза Даниеле. Но не спросила зачем? Ничего, ничего особенного, все обойдется. Что обойдется? Нам такие эти вопросы в голову не пришли. Мало ли что. Ну, зайдем, раз просят. «Знаешь, – шепнул я, когда мы заняли нишу в подвальной кофейне, – знаешь, когда мы там… ну, в общем… знаешь, кого ты мне там напомнила? Контрабас! Контрабас потрясающей красоты! Но салаты больше не ешь. И станешь виолончелью». Она краснела и делала вид, что злится: тыкала мне меня в бок кулаком. Но не больно. Замечательный вечер.

В назначенный срок Даниеле туда не пошла, у нее был как раз был семинар по теоретической и нормативной грамматике. Но когда повестку прислали прямо на факультет и ее принесла на лекцию сама фрау Фогель, мы пошли в поликлинику вместе. Свернули в знакомый двор, и я краем глаза взглянул на людскую: может, уже вернулись домой мои непоседы? Нас принял все тот же крапленый доктор, который хвалил за бдительность. Он, конечно, представить не мог, что мы устроили в раздевалке…

– Хорошо, что пришли вдвоем, – он был нами доволен. – Вы не пугайтесь. Ничего страшного, совсем ничего!

Я смотрел на его лысеющий лоб и физически чувствовал, как напряглась Даниеле. Если сразу так мягко стелет – ничего хорошего не дождешься! Точно: в легких у Даниеле обнаружен туберкулезный очаг! Совсем небольшой. Размером с фасолину. Но очаг. Даниеле надулась, как еж:

– Я здорова, вы слышите? Совершенно здорова. Я не курю! Не было у меня никогда никакой чахотки и не будет! – Она неожиданно подалась в мою сторону. – Это ему необходима чахотка, он хочет!

Врач пожал плечами и, будто не слыша, продолжил:

– Мы вас поставили на учет. Успокойтесь… Вас как зовут? Так вот, Даниеле, иногда вам придется бывать у нас. Только без паники – вы пришли очень вовремя. Вот вам памятка, почитайте. Нет, вы все-таки ознакомьтесь…

– Молодой человек, – отвел меня в сторону доктор. – Молодой человек, не мое это дело – жениться вам или нет. – Он улыбнулся невесело, даже кисло. – Только знайте: вы теперь тоже относитесь к группе риска. Это не шутка. – Так и сказал, ни на тон не повысив голос. Не пугая и не утешая.

Лишь на улице Даниеле начала понимать, что с ней произошло. Казалось, сейчас расплачется. Но нет, не пролила ни слезинки. Остановилась, выпрямилась и поймала мой взгляд. Но опять ничего не сказала.

На Музейной улице ее наконец прорвало:

– Не умещается в голове! У нас в роду, понимаешь, никогда никто не болел чахоткой! Я знаю! Никто! Все они врут, недоумки! Послушай. Зачем они врут нам? Не хотят, чтобы ты женился на мне? Не женись. Я сама за тебя никогда не пойду, больше не предлагай, ты понял?

Как будто я предлагал… Такой я ее никогда не видел. Прямо огонь из ноздрей. Она была взбешена и казалась совершенно здоровой. Это я рядом с ней себя ощущал себя калекой. Я был просто контужен последней новостью: у нее очаг! Из-за которого ей, лидеру и лучшему факультетскому бомбардиру, посоветовали – нет, приказали! – бросить гандбол навсегда, поменьше себя утомлять нюансами теоретической и нормативной грамматики, побольше спать и почаще есть. Где справедливость, это же мне же был нужен очаг, а не ей! Кто посмеет призвать чахоточного? Это же трибунал за попытку подрыва мощи Советской армии! Нет справедливости.

И вот мы идем сквозь дождь по булыжной, бугристой, кривой Кедайнской улице на такую же Лидскую улицу, и сердце мое болит. Идем и молчим. Даниеле со своим очажком и я без всякого очажка. Она внезапно хвать меня за рукав: пошли! Я и не стал выяснять куда, теперь ее желания стали законом. Даниеле нельзя волноваться. И вот мы заходим в привокзальный универсам: она покупает большую бутылку югославского виньяка , который с амурчиком, его еще так замечательно обыграли в одном рассказе (автор, конечно, потом получил по шапке от литературных политруков, но ничего, главное – высказался). Она покупает виноград, шоколад – больные вольны в своем выборе. Она сказала: устроим праздник. Ну и ладно. Лишь после третьей рюмки – в этот раз мы сидели одни, без хозяина за стеной, без его многомерного кашля – Даниеле заговорила: медленно, выделяя каждое слово. Как будто читала по книге. По роману С. Кьюзек «Скажи смерти, нет!“». На нее смотреть было тошно. Я не знал, что она такое умеет. Она, оказывается, меня покидает, добровольно. Чтобы я не поддался жалости. Чтобы из благородства не вздумал на ней жениться. Она не ребенок и знает, что говорит. Она одолеет и свое самолюбие, и болезнь – я не должен испытывать из-за этого никаких угрызений совести. Жаль, конечно, что так. Она ничего не забудет. И еще, сказала она, ты ведь на самом деле не любишь меня. Привык – мы оба прикипели друг к другу, ты выпей. Все в порядке. Не пропадем. Даже если тебя в армию заберут, тоже не пропадешь. Не ты первый. Буду посылать тебе сигареты, сало, «Литературку». Может, она ожидала моей ураганной реакции? Я бросаюсь опровергать – как ты смеешь?!  – все ее наивные утверждения, а назавтра мы подаем заявление. А потом – история нашей любви и болезни. Даниеле была не из робких, но подобные новости подкосят кого угодно. Кто ей, кашляющей и плюющейся кровью, позволит учить детей, ну кто? Разве только юных чахоточных в лесной школе – были тогда такие.