Via Baltica (сборник) - Юргис Кунчинас

– А когда Антанас поправился, вы…

Больше Люция ничего не рассказывала. Лишь уточнила, куда рентгенолог Бладжюс тогда посылал тридцать рублей, всколыхнувших весь городок. И кому посылал. А, ты ведь и сам помнишь – Аугустинене. Знаешь, кто она, эта Аугустинене? Простая деревенская женщина, она вырастила Антанаса. Его отец сгинул в лесу, а мать умерла от чахотки, когда мальчику ему было четыре. Ну, конечно, поэтому он и пошел войной на туберкулез, образно говоря. Да, такие бойцы называются фтизиатрами. Думаю, умри его мать от какой-то другой болезни, он все равно бы он стал рентгенологом, он рожден для этого, как другой – бондарем или там барабанщиком. Да, правильно, фти-зи-атр. Без пафоса. Он мог бы стать великим ученым, не боюсь этого слова. Он и есть ученый, но еще он великий практик. Он чувствует всю болезнь. Автобус – только часть Антанаса, пусть и не самая малая. Я не смогу тебе все правильно описать. Сама еще не все понимаю. Ты прав, малыш, я изменилась. Всем существом, бесповоротно. И рада, что это так. Я больше не мистик, не наивный романтик – ты меня немного успел узнать. Кажется, во мне не осталось цинизма, хотя… Не веришь?

Говоря откровенно, тут было всего чересчур. Театральности, ужаса, патологии, натурализма и сюрреализма – всего было слишком! Наверное, спьяну все мне все виделось укрупненным и многозначительным. Люция почти не пила – а когда-то! – и кроме того, я верил во все, что она сказала. И в эллинг, где нашли обугленных каноистов, и в мистическое предназначение Антанаса Бладжюса: искать каверны в легких своих сограждан. Наконец и Люция устала. Она постелила мне на диване, а сама легла на другом краю комнаты, напоминавшей залу. Мы какое-то время еще говорили, точнее – перекликались. Я лишь изредка подавал голос, сигнализируя, что не сплю: да, ага…

Наутро Люция сварила кофе, выдала мне лилипутскую рюмочку – на большее не надейся! – присела рядом и продолжила повествование так, будто прерывалась всего на секунду; так выходят, к примеру скажем, на кухню и спрашивают, вернувшись: на чем мы остановились? Она не была уверена, любит или не любит ее Антанас. Никогда об этом не говорили, он деликатен, но не словоохотлив. Нет, он живой, он вовсе не деревянный! У них все получается, как у людей. Даже лучше. Но ведь не это самое главное. И нет тут никакого самоотречения. Не их это стиль. Антанас не принял бы жертвы. Она целиком перешла в его веру. Люция попробовала улыбнуться, но эта улыбка мне показалась такой невеселой, что дрожь пробрала. Я ее не узнавал. И эти утренние признания мне не нравились. Хотелось скорее к моему геморройному столяру. Выпить пива и спать. Но Люция продолжила исповедь. Раньше она бы сама посмеялась над такими вот душечками. А теперь не выходит. Все так натурально, что нечему удивляться. Ей не бывает скучно, ее не мучает совесть из-за черных скелетов в эллинге. По школе раньше чуть-чуть тосковала, теперь уже нет. Я едва подавил зевок. Да, конечно, она само совершенство. Слишком часто поминает Антанаса? Антанас все для нее: и отец, и муж, и коллега. Идеал. Идол. Герой. Принесла его фотографию в узкой деревянной рамке. Антанас Бладжюс – в белой рубашке, при длинном черном галстуке. Волосы набок, прическа безукоризненна : короткая, спортивная, старомодная. Удлиненный, правильной формы череп, узкий нос, волевой подбородок – натуральный индоевропеец! Родинка на левой щеке, слишком темная, чтобы ее не заметить. Но не секс-символ. Ничего от приторного красавца или орангутанга. Чуть смахивает на Эйзенхауэра [28] – это отзыв Люции. Да, состоял в браке, жена была врач-педиатр. Давно разведен, детей нет. Что еще? Он старше, бывает жестким. Прекрасный пловец, ныряльщик. Читает, и не только Бунина или Чехова. Раньше писал акварели, теперь уже некогда.

Я без труда представил себе Антанаса Бладжюса в этой огромной комнате. Вот он неспешно отпирает массивную дверь, переступает порог. Легким движением освобождается от плаща, целует Люцию, улыбается. Моет руки. Люция бодренько рапортует: систематизированы очередные данные, законспектирована статья из «Советской медицины», в букинистическом обнаружена совсем другая биография Роберта Коха! Весной эта идиллия получит новое воплощение: оба сядут в автобус – Передвижную Rontgenовскую установку – и отправятся по долинам и по взгорьям отчизны. Рулить будет, скорее всего, сам Антанас, и его заработок, пусть незначительно, возрастет. А может, и нет – слишком много забот и хлопот. Да и больше времени друг для друга. Они позволяют себе лишь по одной чашечке кофе. После – жидкий чай, нежирный творог, рыба. Овощи, ягоды. Антанас – вегетарианец. Скоро за ним последует и Люция. Бросит есть мясо – и померкнут ее можжевельные волосы, но краситься Антанас ей не позволит. Она уже очень давно не курит. Антанас не курит, не пьет. Хотя бутылочка пива не повредила бы в жаркий день. Не повредила бы, но… Иногда в городе она выпивает крепкого кофе с ликером – но это пока. Иногда у нее замирает сердце при виде знакомца или просто настоящего мужика. Что такое настоящий мужик, она не могла объяснить, тут что-то мистическое. Конечно, такой не суетится, не глазеет по сторонам, не сорит словами. Вовсе не говорит? Говорит, если это необходимо. Неизбежно. Подай стетоскоп. Вскипяти воды. Ты хорошо вымыла руки? Нагрей мне тапочки. Нет, кошку в доме он не потерпит. Вторая комната нам совсем не нужна, зачем? Тут приличная кухня. Много книг. Книги, книги. А еще кино, театр, выставки: выставки – обязательно! Много серьезной религиозной литературы. Антанас – непрактикующий католик. Его никто не уламывал и не уламывает вступать в партию. Но в иную эпоху Антанас не пошел бы и в христианские демократы. Он – личность, ты понимаешь? Он всегда беспартийный. Фтизиатр и рентгенолог по призванию. Замечательный собеседник. Может доказать любому литературоведу, что у Ричарда III был туберкулез позвоночника. Для человека попроще тоже есть информация: что закричал Роберт Кох, увидав в микроскоп красные узкие палочки? А вот что: «Наконец-то я обнаружил тебя, чудовище!» Или кое-что об австрийце Клемансе Пирке и одноименной пробе на туберкулез. Как же, всем еще в школе делали пирке! Но кому это все интересно? Людей занимают дурные, постыдные заболевания и подточенные ими великие жизни. Мой невсамделишный геморрой большинству представляется неким реликтом, мерещится девятнадцатый век или самое начало двадцатого, но это большая ошибка! Конечно, в описываемое время никто ничего не слыхал о СПИДе, однако бессмертный рак атаковал все касты советского общества не хуже подзабытого туберкулеза.

День был в разгаре, когда я вошел в свою комнатку на Лидской улице. Красный клинкер после ночного дождя казался еще краснее. Домохозяина не было слышно. На столе валялась бумажка с его каракулями: «Обязательно позвони Эльзе, она велела». Позвонил, никто не ответил. Я заварил цикорий, обойдусь и без пива. Прилег на кровать с газетой – вот что значит академический отпуск! – и стал обдумывать некоторые детали рассказанной мне эпопеи. Что Антанаса измочалили безмозглые каноисты и их деревенские друганы, сомнения не было. И Люцию – они же, только оттащили подальше. Вряд ли у Антанаса на глазах – они ведь трусы, да и зачем? Скорее всего, доктор был без сознания, когда в двух шагах от него Люция вопреки своей воле испытала оргазм и завыла по-волчьи. Да, ситуация похожа на «Сарагосскую рукопись». Недостающие мелочи Люция позаимствовала оттуда. Хотя – кто знает? Еще менее достоверной показалась мне операция эллинг. Она и Клигис поджигают постройку; так и вижу побагровевшего, немного на взводе начальника лагеря с канистрой в руке, – это нетрудно. Но вот начался пожар, полыхает огонь, все в дыму, и первыми прибегают те два насильника! Подозрительное совпадение. Люция закрывает двери, пьяный Клигис ковыряется, но отпереть не может, и два подонка задыхаются и сгорают? Индо-пакистанская мелодрама со справедливым и суровым финалом? Эпилог: третий насильник на мотоцикле врезается в железобетонный столб и погибает на месте. У публики на щеках слезы гнева и умиления. Добро торжествует, в зале зажигается свет, все довольны. А тому, кто остался в живых, по словам Люции, тоже долго не протянуть. С похмелья повесится на гумне, или ногу сведет ненароком – и замерзнет в снегу после бани, верно, Люция? Только я, наивный ребенок, начитавшийся второсортной литературы, мог поверить в эту галиматью. А вообще-то… почему бы нет? Жизнь часто бывает банальней литературы. И гораздо страшнее. Степашкин рассказывал вещи, сравнимые с апокалипсисом. Человек (он говорил: мешок из жил и костей) – все может! Ни одному зверю такое не снилось – тут я Степашкину верил, но что Степашкин! Хороша и Люция! Ее уход в рентгенологию теперь казался красивой мистификацией. Кому это нужно? А тебе что за дело ? – останавливал я себя и невольно раскручивал дальше: конечно, для жителей городка, где все происходит как в замедленном фильме, она могла выглядеть если уж не развратницей, то бесстыдницей, которой плевать на закон и мораль, хотя она не дворничиха, не кладовщица или не торговка пивом, а учительница средней школы. В столице труднее выделиться, она бы в ней попросту растворилась. А ведь ей уже почти двадцать пять; Люция не смахивает на потенциальную старую деву: помогает природа, здоровье, даже эта проклятая страсть к русской литературе – где-где, а в книгах описания неудачных браков встречаются чаще, чем в истории самого беспутного литовского городка. Но над чем я ломаю голову! Еще я подумал: хорошо бы все-таки ближе познакомиться с этим фанатиком Бладжюсом. Он, конечно, не ровня Мантойфелю, но все же… Затренькал раздолбанный телефон – это звонила Эльза. Не сердись, я не знаю, как быть, дрожал ее голос. Мантойфель получил разрешение на выезд в Израиль, а что делать мне ? Я все-таки вздрогнул: так скоро ? Глубоко вздохнул и успокоился. Конечно, езжай, Эльза, о чем тут думать! Мир повидаешь, ты что! Она затихла, как мышь. Наверное, думала: брошусь ее отговаривать: не смей и думать об этом, дома и солома едома! Как писал старинный поэт: