Via Baltica (сборник) - Юргис Кунчинас

Хорошо у нас в Литве

Умирать и горе мыкать!

Может, и хорошо. Она-то надеялась, что я ее не отдам этому волосатому сионисту, крикну: оставайся со мной! Нет. Потом бы загрызла насмерть, уговори я ее не ехать. Всю жизнь бы жалела. И после тоже. Но я почувствовал: Эльза туда не хочет. На словах вроде хочет, а в сердце – нет. Здесь она могла лениться, не напрягаться, на многое просто плевать. Она ведь не дурочка – понимала, что там необходимо вертеться и лезть из кожи вон, что придется Мантойфелю подчиняться беспрекословно! А ей было хорошо и здесь. Посмеивалась над советским идиотизмом, повторяла анекдоты про Брежнева и политбюро, про КГБ и евреев. Не голодала, скорее, наоборот. И зачем тогда ехать? А папа что говорит? Эльза чуть не расплакалась: он меня прямо силком гонит замуж! С утра начинается: «Дура! Такая удача! Если не поедешь с Мантойфелем, прочь с моих глаз! Иди куда хочешь! Хоть бы и к этому своему геморрою !» Ко мне то есть. Вот же старый пердун. Я всерьез разозлился. И в тот же самый момент почувствовал боль в заднем проходе – несильную, тупую, но все равно неприятную. Ничего подобного раньше не приключалось! Только этого не хватало! Но боль прошла, я отдышался и крикнул в трубку:

– А знаешь, ты так и сделай!

– Что «сделай»?

– Если гонит, если по правде гонит, перебирайся ко мне! Хоть сегодня. Хозяин не будет против. Ну?

Она растерялась. Еще один мистик, еще одна жертва пустой мелодрамы. Но какое начало – ведь я поверил! Зато под вечер, когда на пороге возникла Эльза не захотел верить своим глазам. В руках – чемоданчик с приданым. Невозмутимый хозяин уже приглашал гостью в дом – он был гуманист и любил почти всех.

Мантойфель тоже оказался настоящим мужчиной. Он не уговаривал Эльзу. Хочет ехать – пожалуйста. А нет, так нет. Жизнь за железным занавесом он не расписывал в розовых красках – понимал, что пробиться в люди будет фантастически трудно (кроме еврейского здравого смысла, у него была достоверная информация). Поздно вечером он приехал к нам на такси, привез вино и коньяк, а потом заплатил моему домохозяину за постой на полгода вперед. Мне улыбнулся: не дрейфь, через две недели барышня упорхнет домой. А ты без хлопот поживешь до призыва в армию. Мантойфель говорил, говорил жестко, но верно. Говорил, как в воду глядел. В тот вечер всем было горько: выгнанной из дому и не желающей эмигрировать Эльзе, завтрашнему изгою-репатрианту Мантойфелю, – неизвестно, увидимся ли еще? Он говорил негромко, пересказывал спектакль с его исключением из партии, это был неизбежный этап перед отбытием в Землю Обетованную. Он их спросил: а если я и в Израиле останусь большевиком? Функционеры лишились дара речи, но один догадался позвонить куда надо, и шутки кончились – пришлось-таки писать заявление. За рюмкой и прощальным столом – тоже неизбежный этап отъезда – доктор дал нам много ценных рекомендаций. Первым делом искренне посоветовал нам не жениться – ни мне, ни Эльзе. Тем более друг на друге. Не будьте ослами, уговаривал он, все равно ведь не выгорит! Поживете, побудете вместе – сами увидите. Домохозяину мы дали гарантии, что я не создам семью, а если, не приведи Господи, появятся подозрения насчет внебрачного плода, наш договор немедленно прерывается. Посмеялись. Выпили. Стало грустно. Мантойфель вызвал такси, чмокнул Эльзу, пожал руки мне и хозяину – и уехал. Пока еще на Антоколь [29] . Через четверть века мы встретились на Франкфуртской книжной ярмарке и – о чудо! – сразу узнали друг друга! Вскоре он появился в Вильнюсе (ностальгия по Северному Иерусалиму). Мы пили вино в аэропорту – до отбытия было время, и он (еврейская вредность!) вдруг спросил: а как твой геморрой? И еще сказал: если что, трусца по утрам, чай на таких-то травах, и плюй на все!

В тот горестный вечер Эльза постелила свежее белье, которое принесла с собой, мы оба искупались в допотопной хозяйской ванне и начали общую жизнь – убогую, нищую, без просветов и перспектив. Только в первое утро этого нелегального брака я принес ей в постель кофе из ячменя и цикория; больше это не повторялось – Эльза пошла работать в больницу, вставала в шесть, а в выходные спала до обеда. Мантойфель слегка ошибся: к маме и папе она вернулась не через неделю, а месяца через три. Но и потом иногда заглядывала и оставалась на несколько дней. Мы часто ссорились, но быстро мирились. Причина у этих ссор была вечная: нехватка денег. Не пей столько пива! – это был Эльзин военный клич. А к чему столько лосьонов и кремов? – был мой ответ. И тут Мантойфель был прав: неделя или полгода – это так быстро! Люцию я не встречал. Пытался звонить, но никто не брал трубку. Иногда она мне мерещилась на Стекольной улице… Но мало ли стройных и крашенных в рыжий цвет? Откуда мне было знать, что они расписались, потом обвенчались в церкви и, наконец, заполучив туберкулезный автобус, отправились в послесвадебную экспедицию просвечивать легкие у жителей взморья?

Иногда хозяин брал меня на свои шабашки, я был у него подручным. Зарабатывал на еду, а когда и на пиво. Без дела бродил по городу, заходил в пустые гулкие храмы, но не молиться, а так – побыть в инородном пространстве. Как-то, чуть захмелев от пива, поздним вечером я вскарабкался по лесам на самый верх колокольни Святого Иоанна. Ветер меня в момент отрезвил. Я был как кот, взобравшийся на верхушку дерева, – без понятия о том, как спускаться. Внизу искрился угрюмый, едва освещенный вильнюсский Старый город. И все-таки было красиво. Было возвышенно. По шатким обледеневшим трубам я спускался добрых полчаса. Меня прошиб пот. Я вернулся в пивную, напротив университета. За длинным столом сидели те самые. Долговязый седой оборванец скрипучим голосом затянул старинный романс:

У моряка на могиле – ни одного цвето-о-о-очка!

У моряка на могиле цветов не сыска-а-а-ать!

Так я и жил: уныло, без перспективы, без особых мыслей и чувств. Мог бы, наверное, разогнать тоску, но отлично знал: военные комиссары меня не оставят в покое. Не помогут никакие фиктивные геморрои. Не поможет никакое недержание мочи.

6

Армии я не боялся – просто ее ненавидел. Мне за глаза хватило полковника Вольфа и его гвардейцев: Степашкина, Хрюшкина, Кацарупы и др. Но как увильнуть от проклятия ? Другие выкручиваются, достают белый билет, хотя здоровее меня. Ни денег, ни блата не было, а пацифизм приравнивался к измене. Даже сектантов, чья вера запрещала брать в руки оружие, безоговорочно призывали. При гарнизонах бытовали свинарники, всякие вспомогательные подразделения, где боец за два года в глаза не видел ружья. Геморрой? Хм, геморрой. Недуг, достойный академотпуска, тут не годился. Да и не стану я привлекать внимание комиссаров к своему драгоценному анусу. Не только потому, что слух о постыдной болезни сопроводил бы меня в самую отдаленную военную часть, в Манчжурию или на Кушку. Мантойфель мог бы что-нибудь выдумать, скажем, заворот кишок, но Мантойфель давно трудился в нью-йоркской клинике – так мне сказала Эльза, когда мы столкнулись на улице. А больше советчиков не было – оформив отпуск, я отошел от привычной среды, ни с кем не встречался, даже не заходил в читальню: зачем? Иногда возникала мысль: может, Люция с Антанасом могли бы помочь? Туберкулез – существенная преграда для тех, кто хочет меня забрить. Я пошел в темный дворик на улице Горького, долго и тщетно стучал в обитые дерматином двери. Под кленом развешивала нищенское белье кривая старушка, она мне хрипло прокашляла: пан Антоний и пани Люция уже давно куда-то уехали и Бог знает, когда вернутся.

Я стал посещать забегаловку при ресторане с неаппетитным названием «Пращуры», эта столовка была от меня в одной сигарете, и любителей пива туда пускали с восьми утра. Неподалеку маячил заброшенный храм, а в тылу у него – военкомат, где нары призывно скрипели по всем новобранцам Литвы. По утрам в «Пращуры» набивалась пестрая публика: действующий композитор Паулайтис, отставной актер и театральный критик Энрике Р., литераторы, запропавшие в творческих дебрях, художники-бедолаги и прочая городская богема. Все они слышали обо мне и моем несчастье – надвигающемся весеннем призыве. Через полчаса, после первых желанных кружек, я начинал выслушивать многочисленные советы: как увильнуть. Советы бывали довольно шумные, только жидкие, отдающие разливным и бутылочным пивом. Ногу совать под троллейбус я точно не собирался. Тем более – отрубать топором те самые пальцы, которыми надо нажимать на курок. Скосив глаза в сторону, я слушал, что болтает иная публика – мужики после армии, заслужившие в русской армии как минимум сержантские лычки. Они хвалили армию как школу мужества, рассказывали о сомнительных приключениях. Я заметил: это были экономисты и правоведы со старших курсов, будущие слуги народа. Такие подолгу тут не засиживались – их ожидала номенклатура, карьера, они спешили. Но и они эти при всем желании не могли помочь. Вернешься из армии другим человеком, старик! Еще бы… И я оставался с композиторами, актерами и литераторами – все они были разочарованы, их карьеры давно испортили женщины и водка. И это была какая-никакая, а школа жизни. Но мне-то, увы, требовались другие преподаватели и профессора. Правда, один всерьез предложил: пятьсот рублей – и получишь свой белый билет. Но откуда такие деньги?