Магия крови - Олег Игнатьев

— Не о мамаше сейчас речь, не о мамаше! — в сердцах оборвал своего заботливого помощника Климов и, упершись руками в край стола, покачался на стуле. Он сам понимал, что все его усилия ускорить розыск Легостаева, помочь Елене Константиновне могли оказаться тщетными, а уставшее воображение могло смениться раздражительностью, банальным отупением, что и так уже заметно по его реакции на шуточки Андрея.

Гульнов пожал плечами, дескать, я хотел как лучше, и опустился в кресло, разглядывая потолок.

Устыдившись своей резкости, Климов начал выдвигать ящики стола, хотя искать в них было нечего.

— Что там у тебя по Шевкопляс?

— Безобидная авантюристка, — продолжая считать трещины на потолке, ответил Андрей и вытянул ноги. Его мокрые помятые брюки вызвали в Климове жалость: замотался парень, весь день на ногах.

— Что ты имеешь в виду?

Андрей встретился с ним взглядом.

— Классическую ловушку.

— А точнее?

Климов перестал раскачиваться на стуле и оперся локтями о стол.

— Молодая красивая дрянь и влюбленный в нее по уши старик.

— Это Задереев-то старик?

— Ну нет, зачем же… Озадовский.

Климов резко вскинул бровь:

— А ты уверен?

И опять полез в ящик стола.

— Совершенно, — категорично заявил Андрей и постучал пальцем по подлокотнику кресла. — И не сомневаюсь. Любой на месте профессора заподозрил бы санитарку в воровстве, а этот ни гу-гу… ни тени подозрения… Значит, покрывает. Втюрился старик.

Выдвинув нижний ящик, Климов со стуком задвинул его в стол. Что ни день, то новость.

— В чем не сомневаешься?

— А в том, что дряхлых, немощных старцев, домогающихся любви юных женщин, надо помещать в психушку.

— А он и так оттуда не вылазит. Посмеялись.

— А теперь давай-ка по порядку, — Климов озабоченно придвинулся к столу и приготовился слушать. — Где это ты брюки так замызгал?

То, о чем поведал Андрей, настолько его возмутило, что он скрипнул зубами. Вот уж действительно легче заглянуть в ухо комара, чем в душу женщины.

— Выходит, она сводня?

— Получается.

Если раньше Климов никак не мог объяснить себе, отчего ему столь неприятна Валентина Шевкопляс, то после рассказа Гульнова никаких объяснений больше не требовалось. Интуиция его еще не подводила. Он вспомнил и об уликах, но промолчал. С этим успеется. Сексуальная распущенность под уголовную статью не подпадает. Единственно, что потребует от них дочь Нюськи Лотошницы, так это неусыпного внимания.

— Ну что ж, — после небольшой паузы сказал Климов. — Ты занимайся ею, а я буду присматривать за муженьком. Надо изучить их жизнь вдоль и поперек. Пора, так сказать, подбить бабки.

Гульнов согласно кивнул и указал на одно довольно характерное обстоятельство: у Шевкоплясов не было семейного альбома. Если это еще можно было как-то объяснить отсутствием свободных денег, времени и нелюбви к житейской суете, то стоило труда ответить на вопрос, почему же в их доме так и не нашлось ни одной свадебной фотографии. Стараясь обыграть сей факт со всех сторон, они пришли к убеждению, что покопаться в прошлом бармена и санитарки очень даже нужно. Ничего страшного, если придется опуститься до житейщины, до сбора слухов, баек и соседских сплетен. Чтобы добраться до истины, Климов на это пойдет. Это его не обременит, и от этого он не переломится. Но сначала надо заглянуть к Озадовскому, а уж затем провести вечер в баре «Интуриста». Если его догадка подтвердится, сбор доказательств станет делом двух-трех дней.

19

Тщательно взвешивая каждое слово и осторожно строя фразы, Климов рассказал Иннокентию Саввовичу о наваждении, которое ему пришлось пережить в доме Шевкоплясов. Не упустил он и того момента, когда почувствовал гнетуще-чувственное очарование, в общем-то, не столь и привлекательной хозяйки дома, признался в своем страстном желании поцеловать ее. Он уже хотел спросить, не последствия ли это телепатического сеанса, испытанного им во время прошлого визита, как Озадовский жестом остановил его. Поднявшись из своего кресла, он твердо возразил:

— Нет, нет! Об этом можете не думать!

Сказал он это с той резкостью, которая объяснялась не столько особенностью импульсивного характера, сколько нетерпением, желанием немедленно убедить своего слушателя в полной безобидности гипноза.

— Даже слышать не хочу! Подобные сеансы для здоровой психики проходят совершенно безболезненно. И никаких ущербных реакций впоследствии быть не может. Я ручаюсь. Я стольких обучил гипнозу, что со счета сбился, и никогда никто не пользовался им в корыстных целях. Вот если подкрепить его инъекциями нейролептиков…

— Но что же это тогда было? — выжидательно глядя на разволновавшегося профессора, спросил Климов и еще раз, более подробно, описал свое чувство полной очарованности санитаркой Шевкопляс. — Я подозреваю, — сказал он, что ее муж испытывает нечто сходное.

— На чем основывается ваша догадка? — спросил Озадовский и поискал глазами свою трубку. Увидев ее на столе, направился за ней.

— Он как-то странно озирался, — сказал Климов. — Как я тогда у вас.

Озадовский на мгновение задумался, потом взял трубку, начал набивать ее душистым табаком. Вмяв последнюю щепотку, закусил чубук.

— Видите ли, — беря со стола спичечный коробок, невнятно проговорил он и прошелся вдоль книжных шкафов. — Истинное понимание другого человека — свойство избранных. Мы вряд ли к таковым относимся. Но, — с неожиданно-веселой живостью, не вяжущейся с его возрастом, прищелкнул пальцами и вынул трубку изо рта, — я очень рад, что вы ко мне пришли. Догадываетесь, почему?

— Не очень.

Озадовский снова сунул трубку в рот, и спичка в его пальцах треснула. Острый запах серы растворился в дыме табака. От Климова не ускользнула сосредоточенно-внимательная настороженность профессора.

— Действительно не понимаете?

— Действительно.

— Подумать только, — с лукавой укоризной покачал головой Иннокентий Саввович, и его крупные, слегка навыкате глаза под седыми бровями заиграли смехом, — вы скрытный человек.

— Такая работа.

— Не светское, но все же развлечение, — как бы про себя, но явно обиженным тоном произнес Озадовский и, остановившись напротив, глядя прямо в глаза Климову, торжественно сказал:

— Я поздравляю вас.

Климов недоуменно встретил его взгляд. В конце концов он не самый лучший сыщик на земле и живостью ума особенно не отличался.

— С чем?

— О господи-и… — почти простонал хозяин дома и, не говоря больше ни слова, заходил по комнате. Оказавшись за спиной Климова, он обхватил руками его плечи. Климов вздрогнул. Он терпеть не мог, когда кто-нибудь дышал над его ухом.

Озадовский усмехнулся, отошел.

— Не бойтесь. Просто я хотел сказать, что вы напали на след книги.

— Каким образом? — чистосердечно удивился Климов.

— А таким: наваждение, которое вы пережили, лучшее тому подтверждение: оно описано в семнадцатой главе, четвертый абзац сверху на двести тридцать шестой странице.

Климов повел шеей так, точно его душил галстук. Не хотелось верить, что простая санитарка обладала редким даром телепатии.

— Быстро же она усвоила урок!

— Да он один из самых легких, безобидный…

— Все равно.

Если он о чем и пожалел, так это о том, что повторный обыск в доме Шевкоплясов ничего не даст. Ценный фолиант давно уж перепрятан черт знает куда! Но можно поискать сервиз… У той же Нюськи Лотошницы, то бишь Анны Наумовны… Кстати, надо принять во внимание, что сервиз может храниться в «Интуристе», где-нибудь в банкетном зале или в баре, если он еще не продан-перепродан за границу… хотя вряд ли: не икона. Там посудой никого не удивишь.

Попыхивая трубкой, Озадовский опустился в кресло.

— Книга может всплыть, я уверен…

— Где?

— На одном из европейских торгов.

— На аукционе?

— Да.

Горестное беспокойство исказило разом постаревшее лицо профессора, на лбу собрались складки.

— Не исключено, — согласился с ним Климов. — Все, что есть в России ценного, уходит за рубеж. Иконы, рукописи, мысли. Но мы уже таможенникам дали знать. Они настороже.

— Это чудесно, — Иннокентий Саввович грустно потер лоб. — А то сплошная распродажа, как грабеж. Россию никогда еще так не растаскивали… по кускам. Душа болит.

Было видно, что он всерьез обеспокоен судьбой редчайшей книги, будущим страны. И Климов снова не решился попросить у него «Этику жизни» Карлейля. Зато счел нужным рассказать историю семьи Легостаевых, которая занимала его как профессионала, поскольку ему, а не кому-то другому приходилось искать сына Легостаевой.

Озадовский выслушал Климова и пообещал дать заключение о состоянии психики несчастной женщины. При этом он довольно мрачно добавил, что для большинства молодых людей, а к ним он может отнести и сына Легостаевой, если он, конечно, жив, характерно типичное для поколения застойных лет неумение мыслить самостоятельно. Если его отец и мать — прямая противоположность друг другу, следовательно, мальчик с ранних пор раздираем противоречиями, как внешними, чисто семейными, так и внутренними, доставшимися по наследству, для управления коими надо обладать недюжинной силой воли, необычной логикой, чего у мальчика, судя по всему, не было.