Магия крови - Олег Игнатьев

— Теряли паспорт?

— Да, — ответила за мужа Шевкопляс. — Когда работали в Сибири.

Пока Климов изучал документ, она ходила по комнате без остановки, как заведенная. И говорила, говорила, говорила… Оказывается, ее муж, Володя, просто не может помнить мать и никогда не знал отца, так как воспитывался в детдоме, другими словами, подкидыш, и матери своей он в жизни не видал, случается еще такое в нашем светлом обществе, затем воспитывался в интернате, учился в ПТУ, на продавца, и в армии он не служил, болел когда-то менингитом…

— Во всяком случае, — она подняла с пола злобно зашипевшего кота и усадила его к себе на плечо, — он знать не знает эту истеричку.

Свирепый взгляд пушистого зверя как нельзя лучше соответствовал ее рассерженному виду.

Климов вернул паспорт. Можно было уходить, но Легостаева заплакала еще сильнее.

— Я же видела тебя возле театра, Игорек! И ты меня узнал…

В ее молитвенно-расширенных глазах дрожало марево обиды и любви. Произнесено это было с такой мучительной безысходностью, отчаянием и болью, что Климов снова потер Веко. Неужели струна сыновнего сочувствия не зазвучит в ответ на слезы матери? Нет, не зазвучала.

— Извините.

— Ты еще…

— Не помню.

— На троллейбус сел.

— Вы путаете меня с кем-то, — с поспешной готовностью испугавшегося своих мыслей человека ответил Шевкопляс и быстро загасил окурок, придавив его к журналу «Огонек», лежавшему на телевизоре. Для того чтобы воспользоваться пепельницей, ему надо было подойти к столику, возле которого сидела Легостаева, а приближаться к ней он явно не желал. Речь его стала чистой, прямой и отчетливой, словно все ответы были определены заранее. Это-то и настораживало. Но, как говорится, сколько людей, столько характеров. Один на банальный вопрос: «Кто вы такой?!», заданный официальным тоном, начинает жаться-мяться, как голый в женской бане, а другой ведет себя так, как будто готов пройти по ресторану в неглиже без всякого смущения.

— Я повторяю, вы меня с кем-то путаете, — ровным тоном успокаивающегося человека еще раз отрубил хозяин дома, и эта его отповедь окончательно убедила Климова в ложности их следа. Кажется, они попали в очень затруднительное положение. Он был здесь как бы не у дел, а Легостаева, зажав лицо руками, плакала навзрыд. Никаких доказательств того, что она права, у нее не было, а настаивать на добровольном признании ее своей матерью со стороны чужого человека более чем безрассудно. Это называется лепить очки на геморрой, чтобы ему виднее было. И Климов двинулся к выходу. Но стоило ему взглянуть на свою спутницу, как сердце снова защемило. Казалось, ее глаза кричали лишь одно: нет, нет! Ваши предположения о том, что я обманываюсь, не что иное, как нелепая ошибка, бред бездушного чинуши, глупость, фарс, все, что угодно, только не желаемая правда. Это он, мой сын, мой Игоречек!

— Игорек, сынок…

Страдальчески сжимаясь в чужом кресле, она уже говорила сама с собой.

— А потом ты сел в троллейбус, но раздумал, выпрыгнул на первой остановке… Мальчик мой.

Состояние ее психики было таким растерзанным, что можно было опасаться умопомрачения.

— Елена Константиновна, пойдемте, — наклонился Климов к Легостаевой под презрительным взглядом Шевкопляс, державшей на плече кота. — Сейчас не время…

Но Легостаева отрицательно замотала головой и уличающе-скорбно посмотрела на застывшего возле серванта мужа Шевкопляс. Беззвучная ее мольба, казалось, выливалась в один крик: да как же так? Она отвергнута, и кем? Собственным сыном. Ей бросили, как нищенке, как сумасшедшей вежливую фразу о сочувствии, и все. Это был не ее сын, это был чужой муж и зять. А ей оставалось до скончания дней терзаться болью одиночества и плакать втихомолку перед сном.

— Ну, хватит спектаклей! — с вульгарной заносчивостью взмахнула рукой Шевкопляс, и кот на ее плече противно зашипел. — Иди, Володя, чисть картошку.

Боль и отчаяние толкнули Легостаеву вбок, и она судорожно ухватилась за подлокотник кресла.

— Игорь!

Тот не обернулся.

Кожа на ее лице затрепетала, и Климов, снова холодея от сочувствия, наклонился и тихо повторил:

— Елена Константиновна, пойдемте. — Но ее умоляюще-зовущий взгляд не дал ему договорить. Он понял ее состояние. Да, она не приносила себя в жертву ради сына, она думала всегда об удовольствиях, зато теперь готова распроститься с жизнью, лишь бы утвердиться в своем мнении, что не обманулась, что это ее сын отправлен злобной женщиной на кухню. Но сын ее не признавал, и перед лицом открывшегося ей кошмара она словно онемела.

Чувствуя бессмысленность своего дальнейшего пребывания в чужом доме, он с тоской подумал, что, хотя Владимир Шевкопляс и похож чем-то на Елену Константиновну, особенно высоким чистым лбом и лепкой губ, сравнение еще не доказательство, как говорят французы. Но, с другой стороны, если закон не обеспечивает справедливость, грош ему цена. Стоило только раз взглянуть на Легостаеву, чтобы почувствовать это и понять глубину ее страдания. Теперь ее жизнь, и без того безрадостная, станет еще несчастней.

— Долго мне еще смотреть на вас? — не выдержала Шевкопляс и с видом оскорбленной добродетели уперла руки в боки. Кот выгнул спину, покачнулся, но удержался на плече. — Я ведь не железная.

— Верните сюда мужа, — вместо ответа распорядился Климов, но голос прозвучал не так уверенно, как он того хотел. Его уже почти тошнило и от сиамского мерзавца, презрительно взиравшего с плеча хозяйки на гостей, и от излишка хрусталя и безделушек в зале, но он не забывал рассматривать посуду в надежде обнаружить дорогой сервиз, похищенный у Озадовского. Жалкая надежда, разумеется. Такие вещи на виду не держат.

Шевкопляс нагло усмехнулась и, как бы раздумывая, есть ли смысл в повторении только что сказанного, недобро покачала головой.

— И больше ничего?

— Зовите, не торгуйтесь.

Чувствовал себя Климов хуже некуда. Зря он поверил россказням несчастной женщины, вторгся в чужую квартиру… Теперь, чего доброго, придется отвечать за свои действия перед прокурором.

— Ну?

Шевкопляс не выдержала его взгляда.

— Вов, иди сюда.

Легостаева перестала всхлипывать и быстро отерла ладонями щеки.

— Поверьте, это он, Юрий Васильевич.

И столько нестерпимой, жгучей муки было в ее голосе, что он утвердительно кивнул.

— Сейчас проверим.

Он уже вспотел в своем плаще и, не спрашивая разрешения, стащил его с себя.

— А!.. Делайте, что хотите, — передернула плечами Шевкопляс, и кот, мяукнув, спрыгнул на пол. Климов думал, что она пойдет на кухню, звать Володю, но она вместо того, чтобы уйти, взяла с чайного столика пачку сигарет «Пэл-Мэлл» и закурила.

— Слышишь, Вова?

Тот заглянул: что надо?

Она кивнула в сторону Климова.

— Ему видней.

— Подойдите, пожалуйста.

Когда он приблизился, Климов встряхнул перекинутый через руку плащ и предостерег хозяина дома от дачи ложных показаний.

— Это в связи с чем? — нерешительно поинтересовался Шевкопляс и оглянулся на жену. Эта его постоянная оглядка была непонятна. Мужчина он в конце концов или слизняк?

— А в связи с тем, — напуская в голос галантной учтивости, пояснил Климов, — что я веду расследование одного весьма запутанного дела и в последний раз спрашиваю: признаете вы себя Легостаевым Игорем Валентиновичем, как на этом настаивает ваша мать, или же отказываетесь от своего имени? И попрошу смотреть в глаза! Ну, быстро!

Шевкопляс отшатнулся от него с видом незаслуженно обиженного человека. Его голова снова повернулась в сторону жены.

— Простите…

— Вы отрекаетесь от матери?

— Это уже не допрос, а вымогательство какое-то! — сломала в пальцах сигарету Шевкопляс, и ее муж невидяще глянул на Климова.

— Не отрекаюсь. Я ее не знаю.

— Посмотрите ей в глаза.

— Пожалуйста, — каким-то рассохшимся, внезапно треснувшим голосом вымолвил он, и Климов сразу уловил перемену в его тоне.

— Это ваша мать?

— Нет, не моя.

— И вы не Легостаев?

— Нет, — сомнамбулически ответил Шевкопляс.

— Сынок…

Елена Константиновна качнулась и, откинувшись на спинку кресла, зарыдала вновь. На нее страшно было смотреть. Не глаза, а мертвая пустыня. Жуткая, чудовищная обида сжимала ее сердце, и жгучая, нестерпимая боль заставляла широко раскрывать рот. Она хватала воздух, не в силах ничего сказать, и слезы быстро и отчаянно бежали по щекам, по скулам, затекали в углы рта и скатывались вниз по подбородку. Климову, привыкшему подчинять свои действия точному расчету и профессиональной логике, нелегко было сознавать свое бессилие перед тяжелым горем, страшным заблуждением отчаявшейся матери.

Это был не ее сын.

В этом он почти уверился. Почти. И нерешительно присел к столу, чтобы составить протокол еще одного «опознания». Чувствовал он себя препаршиво. Так, наверное, чувствует себя рыбак в дырявой лодке вдали от суши: заплыть заплыл, а как спастись, не знает.