Магия крови - Олег Игнатьев

— Не доверяют малому ключи?

— Терял два раза.

— Ясно. А вторая половина дня?

— Чистое время, — включился в разговор Гульнов, — мы проверяли.

— Почему?

— Соседи на площадке три часа возились с дверью, обивали дерматином. Прежний им кто-то порезал.

— На лифтера «компромата» нет?

— Еще не проверяли.

— Так проверьте.

— Непременно, — уязвленно поддакнул Климов. — Я про этого лифтера сам узнал не так давно. Теперь займусь.

— И не забудь прощупать сослуживцев профессора, — снова взялся за очки Шрамко, — возможно, кто-нибудь из них… Раз книга редкая.

— Единственная в своем роде.

— Ну, тем более. Зачем воздушный шар Гиппократу? Профессора ограбил кто-то из своих.

Покусывая дужку очков, Шрамко пододвинул к себе телефон, но звонить не стал.

— Лифтера не забудьте.

Это можно было и не говорить. Климов с Гульновым поднялись со своих мест. Хуже всего, когда есть догадка, но нет доказательств.

13

К исходу дня они уже знали, что мастер на все руки лифтер Семен Петрович, единственный, кто часто бывал в квартире Озадовского и кто мог изготовить дубликат ключей, в молодости имел кличку Семка Фифильщик за свою редкую привязанность к работе, требующей ювелирной точности. Кличку эту он получил в колонии для несовершеннолетних, куда попал за связь с воровской шайкой. Там и расцвел его особый дар: умение из ничего сделать «конфетку». Бронзовая стружка в его руках превращалась в золотые перстни, пробка от графина — в бриллиант, а из рентгеновской пленки и лезвия бритвы он мастерил «баян» — шприц с иглой для наркоманов. О картах и говорить не приходилось, их он «клеил» между делом за какой-то час-другой, но его колоды узнавались по блестяще-золотистому обрезу, словно были отпечатаны в одной из образцовых типографий. Из чего он делал краску, никто не знал. Все это держалось в секрете, по крайней мере, в карцере, в «шизо» он никогда не сидел, как сидят иные нарушители режима. На волю вышел с семью классами образования и кличкой Фифильщик. Устроился работать на завод гравировщиком, два года числился в передовых, потом попался на подделке документов и предстал перед судом. Срок отбывал на Севере, валил сосну, а когда освободился по амнистии, стал краснодеревщиком. Третий срок он отбывал уже со своим младшим братом, Николаем Пустовойтом, которого подбил на ограбление ларька. Между второй и третьей отсидкой он успел сделать ребенка пятнадцатилетней Нюське Лотошнице, по паспорту Гарпенко Анне Наумовне, что усугубило его положение на суде. Прокурор просил наказать Семена Петровича Пустовойта не только как вора-рецидивиста, но еще и как растлителя малолетней. Правда, малолетняя была под метр восемьдесят ростом и обладала такой мощной плотью, что судебные медики в один голос признали ее вполне половозрелой. Находясь в лагере, Фифильщик узнал, что у него родилась дочь, и неожиданно для воровского мира решил «завязать». Поскольку грехов за ним никаких не было и он, как некоторые, не «ссучился», был чист перед «своими», на одной из сходок ему милостиво разрешили «отвалить». С тех пор он поменял немало специальностей и вот последние семь лет сидел в лифтерской: давал знать жестокий ревматизм. Можно было предполагать, что, выйдя на свободу, Фифильщик поспешит создать семью, оформив брак со своей юной зазнобой, которая водила дочку в сад, но что-то помешало это сделать. То ли у Анны Гарпенко к тому времени открылись глаза на отца своей дочери, то ли, наоборот, она ослепла от роковой любви к новому избраннику, трудно сказать, но в городском загсе они не были. Построив крохотный домишко на окраине, Семен Петрович Пустовойт по воскресеньям ковырялся у себя на огороде, приторговывал на рынке ягодой-малиной да изредка впадал в запои. Дочку привечал, любил, пытался выучить ее на медсестру, но та довольно рано — вся в маманю! — выскочила замуж, и об учебе больше речь не заходила. По мужу она теперь Шевкопляс. Шевкопляс Валентина Семеновна.

Климов пролистнул свой блокнот, сверился со списком сотрудников психиатрической лечебницы и, придвинув его к Гульнову, сидевшему рядом, ногтем выпрямленного мизинца отчеркнул ее фамилию:

— Читай. Шевкопляс Валентина Семеновна, работает на кафедре психиатрии санитаркой.

— С какого года? — не разобрал плохо пропечатавшуюся цифру Андрей, и Климов, присмотревшись, сказал, что это восьмерка.

— С мая тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.

— Что и требовалось доказать! — обрадовался Гульнов и хватающе повел рукой, точно ловил муху. — Зацепочка будь-будь.

— Вот именно, — откинулся на спинку стула Климов. — Связи налицо.

— Еще бы! — не усидел на месте Андрей и стал расхаживать по кабинету. — Червонец связан с Витькой Пустовойтом, а Витька — через своего отца — с лифтером…

— Который ему доводится дядькой.

— А тот души не чает в дочке.

— И она просит…

— А он делает.

— И когда ключи от профессорской квартиры оказываются в ее руках…

— Прежде всего, — не дал ему договорить Климов, — надо помнить, что у нее роман со стоматологом.

— С этим красавцем Задереевым?

— Озадовский намекнул.

— И что это дает?

Гульнов остановился посередине кабинета, закинул руки за голову.

— А то, — поднялся, в свою очередь, Климов и включил верхний свет. — Наш разлюбезный кооператор, ценитель древностей и всяких там китайских безделушек, мог рассказать ей о существовании редчайшей книги. Может, даже прихвастнул своим особым знанием средневековых тайн.

— Сыграл на чисто женском любопытстве?

— Скорее всего, так.

— Тогда нам надо брать ее «за зебры», — опустил руки Андрей и добавил, что неплохо бы увидеть ее мужа.

— Интересно, кто он у нее?

— Узнаем, — кладя руку на телефонную трубку, ответил ему Климов и вздрогнул от неожиданного резкого звонка. Так и заикаться начнешь, чего доброго.

Звонила Легостаева.

— Юрий Васильевич?

— Я.

— Скорее приезжайте, — забыв поздороваться или хотя бы сказать «добрый вечер», взволнованно выпалила она в трубку. — Я очень жду.

— Куда? — без всякой охоты спросил Климов и услышал адрес:

— Артиллерийская, восемь.

— Зачем?

Адрес показался ему знакомым.

— Я отыскала сына.

Климов хмыкнул. Это уже было слишком. По всей видимости, он свалял дурака, когда дал согласие на розыск Легостаева.

— Елена Константиновна…

— Поверьте, это он! — голос был взволнованный донельзя. — Я выследила их!

— Кого? — намеренно затягивая паузу, поинтересовался Климов, чтобы его беспокойная просительница смогла почувствовать нелепость своего предположения, критически отнеслась к очередному «узнаванию».

— Да их же, их! — возбужденной скороговоркой затараторила на другом конце провода Елена Константиновна и горячечно стала божиться, что выследила сына и его дружка в бурачной кепке. — Приезжайте, я вас жду!

Она уже почти молила.

Климов представил себе болезненное возбуждение несчастной женщины и, не зная, каким образом можно убедить ее не терять голову и не пороть горячку, ровным тоном здравомыслящего человека обещал подъехать.

— Сами-то вы где находитесь?

— Здесь, на углу, из телефонной будки…

— Оставайтесь там.

Увидев ее мысленно под мелким холодным дождем возле чужого дома, где, по ее горячечному убеждению, жил объявившийся сын, Климов не без усилия подавил в себе чувство досады и кивком пригласил Андрея следовать за ним.

— Куда?

— Да к этой… сумасшедшей.

Серая густая морось позднего предзимья, сразу остудившая их лица, усилила ощущение бессмысленности предстоящей «очной ставки», и Климов, отворачиваясь от пронизывающего ветра, угрюмо проворчал, что самое мудрое — это выслушать женщину и сделать все наоборот.

Андрей посчитал излишним комментировать этот банальный, как грехопадение Адама, способ мужского самоутверждения и молча сел за руль.

Климов устроился рядом.

Фыркнув, как застоявшийся конь, их «жигуленок» сорвался с места и, прошибая светом фар сырую мглу дождя, напомнил им о том, что работают они не абы где, а в уголовном розыске, и что люди, которых необходимо постоянно подталкивать, не выдерживают сопротивления собственной инертности и находят более тихие гавани. Может быть, именно поэтому даже в моменты неудач — а у кого все протекает гладко? — раздражение и ощущение временного бессилия никогда не перерастали у Климова в желание бросить все к чертовой бабушке и податься в управдомы. Свое дело он любил и старался работать на совесть. И вместе с тем он вынужден был признать, что давно не испытывал такой раздвоенности, какая овладела им с тех пор, как он принял заявление от Легостаевой. Он вроде бы и не надеялся на маломальский результат предпринимаемого розыска и одновременно стремился помочь несчастной женщине. Нельзя сказать, что эта раздвоенность объяснялась только переутомлением, к которому он, кажется, привык… нет, тут что-то иное… но что?