Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После обеда Сержанова мигом одолела усталость, та самая, при которой страшно хочется спать, но и уснуть невмочь, а лежишь, чувствуя тяжесть собственного тела, и не только шевельнуться лень, лень даже веки опустить, лень взгляд перевести, и потому лежишь — полчаса? час? сам не знаешь сколько, — лежишь, уставясь в одну точку, и мысли тоже тяжелы и неподвижны.
Сержанов лежал у окна и смотрел, как по противоположной стене ползет кверху и тускнеет яркий прямоугольник. Вот добрался он до потолка, надломился и начал быстро гаснуть.
«Нельзя, нельзя было присылать сюда Даулетова, — думал он. — Разве же это непонятно? Кого угодно, только не его. Ну, ладно, решили снять, благо сам напросился — снимайте. Хотя ясно, что не напрашивался Сержанов, не собирался уходить. Припугнуть хотел. Цену себе набить, да просчитался, проторговался. Ладно, проиграл — снимайте. Но зачем же Даулетова? Неужто не понятно, что обидно это, оскорбительно? Кого угодно. Кого угодно, только не Даулетова», — повторял Сержанов и чувствовал, что мозг пробуксовывает, что заело пластинку, но дальше двинуться все же не мог.
Наконец двинулся: «А кого? Заместителя?» — тут Сержанов даже хохотнул в голос.
«В трех случаях мужчина должен быть уверен, что его не заменят: когда становится мужем, когда становится отцом и когда становится директором». Эту шутку он не сам придумал. Слышал ее. Запамятовал уже, от кого. Давно это было. Он тогда только-только женился и отцом еще не стал, а о директорстве мог лишь мечтать. И пожалуй, забыл бы Сержанов грубоватую шутку, кабы позже, сев в директорское кресло, не убедился в ее правоте. Хозяином может быть лишь один, а то получится не хозяйство, а одна сплошная бесхозяйственность. Это не работа, когда ты боишься, чтобы зам тебя не подсидел, а он боится, как бы ты не засиделся. Нет, не работа. В семье может быть только один отец, иначе это не семья, а срам сплошной.
Постепенно сами слова «зам директора» исчезли из совхоза. Если где еще и значились, так в штатном расписании да платежной ведомости. Даже в конторе не было таблички с этим словом, а была лишь безымянная дверь, за которой помещалась тесная конурка, обычно необитаемая. Но если в ней и появлялся временный постоялец, то одного взгляда на него уже хватало, чтобы понять, что никогда ему не «перейти коридор» и не осесть в кабинете, где на двери красовалось золотом по синему: «Директор совхоза «Жаналык» Сержанов Е. С.». Никогда!! А теперь за безымянной дверью должен поселиться сам Сержанов. Вот так-то... Да бог с ними, с замами. Что, в районе не нашлось бы подходящего человека? Сержанов стал уже прикидывать, кто именно из его районных знакомцев мог бы оказаться этим «подходящим», как вмиг осекся. Какой там район? Он же послал заявление в обком, минуя Нажимова. А в этом случае и претендента на его место искали в области.
— Ой-ой-ой!
Сержанов аж застонал, поскольку моментально понял, что никого, кроме Даулетова, там найти и не могли. Кто инспектировал совхоз? Кто критиковал Сержанова? Кто докладную писал и рекомендации в ней излагал? Кто знаком с «Жаналыком»? Кого, наконец, сам он, Сержанов, упомянул в своем дурацком заявлении?
— Ой-ой-ой!
Хотел крикнуть, пугнуть волчонка, а тот на голос пошел. Так вот сам по собственному следу и привел его к своему гнезду. Сержанов даже вскочил от неожиданности. Во всем случившемся четко просматривалась какая-то прочная закономерность. Он не постигал, какая именно, как ее сформулировать, каким словом обозвать. Но то, что она есть и была — была, когда он сцепился с Даулетовым на курултае, была, когда писал это проклятое заявление, была, когда на собрании его предложили в замы к Даулетову, — была и сейчас есть и будет, а значит, дальше все предопределено, значит, то, что он делал, и то, что делает сейчас, сию секунду, все рано или поздно может обернуться против него. С того бока огреет, с какого и не ждешь. Это была какая-то общая закономерность, и именно общностью своей она пугала, поскольку Сержанов не любил и не понимал всех этих «общих рассусоливаний», потому что был уверен, что жизнь состоит из частностей. Да, она трудна, но главное — неожиданна, внезапна. В любую минуту может такое отчудить, что только держись. Потому самое важное в жизни — уметь держаться. Дорога ли ухабиста, конь ли спотыкучий — все равно, но, если умеешь держаться, шею не сломаешь. Осмотрительность он всегда ценил выше предусмотрительности. Знай то, что рядом, что вокруг, а что там впереди — доедем — поглядим, поживем — узнаем. Узнаем — приспособимся, если есть осмотрительность. А тут вдруг, доживя почти до шестидесяти лет Сержанов понял, что кроме миллиона частностей есть еще и какие-то общие закономерности, они, оказывается, тоже окружают его, и к ним тоже необходимо приспосабливаться.
«Это все рассусоливания. Все теории одни, — успокаивал он себя, чтобы сосредоточиться. — Поразвелось теоретиков. Умники все».
Мысль снова вернулась к Даулетову, потому что он — уж точно из тех, из умников. Не должны, не должны они были его присылать. Не Даулетову сменять Сержанова. Ну что он умеет? Цифирки считать, слова мудреные без записки произносить: «структура», «социология», «экология». А доставать воду для полива, когда ее в районе кот наплакал? А выбивать фонды? Добывать горючку? Вырывать семена? Дефицит? Технику? Пиломатериалы? И прочее? Это он умеет?
А ладить с Нажимовым, приказывать Дамбаю, намекать Завмагу — это он может?
А планы, наконец, выполнять? Планы! По хлопку, по рису, по овощам, по бахчевым, по мясу, по молоку, по черт-те чему! Планы!! Основные, дополнительные, встречные-поперечные — каких планов только нет. И все нужно составлять, корректировать, утверждать, выполнять. Это кто за него делать будет? Сержанов? Сержанов! Для того и оставили.
Нет, братец Даулетов. Директор — это не чин. Это пост. Пост, как у солдата, как у сторожа, и я на этом
