Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

Мухаммед, пересиливая боль и слабость, с трудом завершил объезд, не дал внести себя в шатер — ушел в него сам, слегка опираясь на Иса-бека. И упал без чувств на ковер. Султана раздели, удобно устроили на ложе; хаким велел искусным гулямам растереть тело повелителя своими целебными настоями, осторожно влил ему в глотку несколько капель живительного бальзама. Мухаммед, незаметно для врача, вскоре пришел в себя. Боли уже не было — только слабость и глубокое равнодушие. Почему внезапная встреча с умершим от болезни мальчишкой-мусселимом так разволновала его, стольких людей посылавшего на смерть? Султан не мог этого понять.

Мухаммед приказал себя одеть; превозмогая внутреннее опустошение, султан вышел из шатра и воссел на высокое кресло, на котором вершил суд, наблюдал за казнями и допрашивал пленников. Выпрямившись на подушках, отослал восвояси вельмож. Трупы мучеников, разбросанные по площади, висевшие еще клочьями мрака на почерневших от крови кольях, странное дело, не вызывали в нем недавнего чувства, но слабость, необычно глубокая, не оставляла его. Султан старался, тем не менее, выглядеть бодрым, зная, что за ним с любопытством и страхом тайком наблюдают тысячи глаз, и долго, до темноты не уходил в свой покой.

В одном из отделений его полотняного дворца послышался легкий шум: журчала и плескалась вода, звенели тихо какие-то сосуды, шуршала бумага и ткани. Это его хаким с помощниками готовил полоскания, притирания, лечебные напитки. Думать снова о воинах, Штефане, Пири-беке, о чуме и голоде в лагере не было ни сил, ни смысла. И султан, полузакрыв глаза, неспешно отдался своим мечтам. Журчание и плеск воды унесли его к райским кущам стамбульского сераля, в рукотворные эдемские сады, где под легким ветром с Босфора шумит листва гранатовых деревьев и пальм, лимонов и померанцев, где разливают благоухающий дурман цветы, аромантые, как курильницы, и золотые курильницы, прекрасные, как цветы. Где с мелодичным смехом плещутся в бассейнах из алого камня дивные тела богоподобных наяд — его одалисок, давно уже не бывавших на ложе своего повелителя султанских наложниц, танцовщиц и жен. Может быть, за все мученья, испытанные им в походе, в служении народу осман, аллах, по заступничеству пророка Мухаммеда, ниспошлет Мухаммеду-царю давно не испытанное, по его же вине утраченное счастье пожелать женщину и насладиться близостью с нею. Может быть, именно в этом тайна его болезни и немощи, его поражений и неудач. И придет к нему с женской лаской исцеление, и вернутся сила и воинское счастье.

Многие, многие думали о том же в лагере турок в это самое время. О доме, женах и детях, о саде среди каменных стен казавшегося отсюда раем пыльного двора. О ветре с моря или с гор, о шорохе травы под копытцами мирно пасущегося стада. А мессер Джованни Анджолелло мечтал о заветном дне, когда он, оставив службу у Большого Турка и отправив через надежных генуэзских банкиров нажитое богатство в Италию, введет наконец рожденную на древнем Днестре красавицу Анику в свой новый, роскошный дом в родной Виченце. Когда он купит в этом тихом городе скромную контору нотариуса и заживет спокойной жизнью, вдали от султанов и визирей, от схваток в чистом поле и под стенами крепостей.

Только этим надеждам, пожалуй, и суждено было сбыться из всех, какие в этот вечер поверяли в турецком стане человеческие трепетные сердца Мухаммеду или божьей матери, всемогущему аллаху или кроткому Иисусу Христу.

35

Князю Штефану Молдавскому, как всегда, не сиделось на месте. Даже самый малый повод неизменно использовался им, чтобы потребовать коня и поездить по шляхам и тропам, недоступным для осман. На тех же дорогах, однако, всегда можно встретить лихих людей — мунтянских гынсар, своих харцызов, оружных слуг перешедших к противнику бояр. Вот почему поездки господаря были источником постоянного беспокойства для негласного начальника личной стражи князя, Влада Русича. Нарядив конвой из лучших куртян, Влад еще непременно назначал лучших и более опытных в тайную охрану, следовавшую за Штефаном незаметно для него самого.

В этот день князь приказал седлать, чтобы проводить самолично рыцаря Фанци, посланного к воеводе Семиградья — поторопить славного Батория с помощью, обещанной Молдове.

— Кланяйтесь, рыцарь, его высочеству от меня низко, — говорил по-венгерски Штефан Михаю. — Мой низкий поклон государю нашему, Матьяшу-королю. Передайте мои извинения — не сумел воевода в своих лесных берлогах подобрать для его величества достойные подарки. Осмелюсь только, — в руке господаря появилась коробочка из алого бархата, — передать мой скромный дар ее величеству, королеве Беатриче.

Штефан нажал пружину, вручая вещицу благородному посланцу. Футляр раскрылся, и Фанци увидел две подвески дивной работы с излучающими голубое сияние крупными сапфирами в обрамлении из бриллиантов и жемчужин.

— Истинно царский дар, ваше высочество! — воскликнул Михай. — В восславленных стихами его величества глазах королевы это чудо вызовет ответные синие лучи!

— Буду счастлив, славный рыцарь и друг, — молвил воевода, наклонив седеющую голову.

Михай Фанци с сожалением оставлял молдавские кодры и их удивительного властителя. Рыцарь храбро бился под Высоким Мостом и в Белой долине, сражался во многих упорных схватках после отступления воеводы в леса; его долг перед полюбившейся Фанци маленькой страной был исполнен, казалось, до конца. Но уезжать не хотелось — война была еще далека от завершения. Баторий же мог задержать его при себе. Однако Фанци понимал также, как важно Штефану послать к воеводе Семиградья надежного и преданного ему человека, способного вести с гордым герцогом откровенный разговор.

Уложив драгоценный футляр в висевший у пояса кожаный кошель, Фанци отвесил почтительный поклон человеку, который так легко завоевывал любовь каждого, кто ему служил. Штефан всегда оставался для своих людей волнующей и опасной загадкой; скорый гнев господаря могло умерить лишь свойственное ему глубокое чувство справедливости и умение ценить человека по его делам. Штефан уважал верность, отвагу и честь, и каждый в его земле, наверно, имел немало случаев в этом убедиться. Расчетливая храбрость воеводы, его прирожденное величие и ум, таланты полководца и правителя неизменно привлекали к нему любовь народа. Это Штефан, на глазах у Фанци, поднял свою страну от унижения, причиненного ей неудачной битвой и нападением орды. Это он поднял свой народ на продолжение борьбы, возжег перед ним надежду на победу. И люди Молдовы, воспрянув духом, отовсюду стекались снова под стяги воеводы Штефана.