Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В каменном проходе было пусто. Он ступил внутрь, нагнувши голову, и еще постоял, внимательно глядя на берег. Скрывающийся за лодьями тать, инок ли не показывался. Федор решительно выбрался внутрь, оглянул вновь – никого не было и тут. «Померещилось!» – подумал и, успокоенный, зашагал к себе в монастырь. Калитка оказалась запертой, и ему долго пришлось стучать у ворот, прежде чем кашляющий воротный сторож с ворчанием отворил ему и впустил внутрь, бормоча что-то о непутем шастающих семо и овамо русичах.
Уже укладываясь спать (к полуночнице, как намерил было давеча, Федор идти раздумал) и уже подтрунивши над давешними страхами, Федор вдруг ясно понял, и яснота на время прогнала даже сон, что в завтрашнюю ночь ему далеко не просто станет выбраться из монастыря так, чтобы за ним не стали следить и чтобы неведомый соглядатай не пошел следом. Об этом думалось ему весь достаточно-таки хлопотливый и напряженный следующий день. Федор прикидывал так и эдак, а решение пришло нежданно и, как часто бывает, совсем с другой стороны.
По возвращении из патриархии Федор обнаружил у себя в келье дорожного боярина, Добрыню Тормосова, который тотчас начал ругаться на непутевого слугу, Пешу Петуха, что которую ночь гуляет на стороне, найдя себе какую-то бабу в городе. Лазит через ограду, позоря обитель, а днем клюет носом и, словом, совсем отбился от рук.
– Пристрожить? – коротко вопросил Федор. – Ладно, пошли ко мне!
Боярин обрадованно встал, перебросив ношу ответственности на плечи игумена, а Федор, все думая о своем, рассеянно принялся за трапезу.
Пеша Петух встал на пороге кельи с убитым видом.
– Никак жениться надумал? – строго вопросил его Федор. – Проходи! Садись!
Пеша с опаскою сел на краешек скамьи. Красные пятна на щеках, бегающие глаза, руки, вцепившиеся в край скамьи… Федору, вообще суровому к плотским слабостям, вдруг стало жалко парня, а за жалостью пришла иная, ослепившая его мысль.
– Где живет-то твоя зазноба?
– В Макеллах, – вымолвил Петух. Мгновение назад решивший запираться изо всех сил, он почуял некую перемену в голосе игумена и решил не врать.
– Женку позоришь, меня!
– Вдова она! – тихо возразил Пеша. – Соскучала… – И, весь залившись алою краской, добавил, опуская голову: – Руки мне целует…
– Все-таки отдохни! – твердо сказал Федор. – Все одно с собою не увезешь. А дите сотворишь ежели? И уедешь на Русь! О том помысли! И ей потом без тебя… – Он докончил, думая о своем. – Вот что! – высказал решительно и враз. – Нынешней ночью оставлю тя у себя в келье. Не сблодишь?
Петух глядел, не понимая.
– На вот! Наденешь мою сряду! А коли выйдешь за нуждой, рожи-то не кажи, не узнали штоб! А мне давай твою одежу… Переоболокайся дак!
Петух начал что-то понимать, безропотно надел монашескую хламиду, прикинул, как закрыть лицо видлогою.
Федор меж тем деловито переодевался в мирское платье Петуха. Прикинул, что они одного роста. Смерив ногу, сменялся и сапогами. Натянул глубже на уши Пешин колпак.
– Отче игумен! – позвал Пеша негромко, когда он уже собрался уходить. – Отче! Тамо, за хлебней, у их камни выпавши, дак удобно перелезть, я завсегда тамо. А еще сказать-то боялся допрежь. Отец игумен, следят за тобою! Дак ты моим путем… Не в ворота штоб!
Федор посмотрел на слугу с удивлением: понимает! Ране бы и не помыслил такое.
– Мы, отче, все за тя Господа молим! – тихо договорил слуга. – А женку ту, Огафью, не бросить мне, жалость такая берет, как подумаю, что не увижу боле, – в море бы утопился!
– Ладно, о том после, – полуразрешил Федор, почуяв в голосе Петуха нешуточную мольбу. – А за совет спасибо! Добрыне сам скажу, что ты у меня!
Федор, опустив голову и сугробив плечи, подошел к кельям, где разместилась вся его невеликая дружина, и, к счастью, первым делом нос к носу столкнулся в дверях с боярином. Было уже темно, и Добрыня не вдруг узнал своего игумена.
– Молчи! – сурово потребовал Федор. – Петух там, а я удираю не зазри!
Боярин понял до слов, понятливо кивнув головою:
– И ране бы так, батюшка, сам чаю, блодят греки! Може, и уведашь чего! Провожатого не послать?
– Увидят! – возразил Федор. – Помни, я почиваю у себя в келье! Иным не скажи…
Южная темнота опускалась на город головокружительно. Царапаясь за камни, Федор уже мало что различал, а когда кривыми улицами выбрался к Влахернам, тьма стояла египетская. У ворот монастыря его тихо окликнули. Молодой инок долго всматривался в лицо Федора, с сомнением взглядывая на его мирское платье, потом кивнул, повелев идти за собой.
Небольшой монастырский сад подходил к самой воде, и когда они устроились в маленькой каменной хоромине на краю сада и Федор выглянул в сводчатое окно, то прямо перед собою узрел вымол, освещаемый воткнутым в бочку с песком смолистым факелом.
Ждали долго. Наконец к вымолу причалила лодья, из которой на берег сошли трое фрягов, причем один из них в монашеском платье, что видно было даже и под плащом. С берега к ним подошли двое монахов, и один,
