Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

– Ешьте, пейте и не стесняйтесь, гости дорогие!

Ей отвечает восторженный рев шляхты. И вот несут меды и вина в корчагах и бутылях темного стекла, катят бочонки с пивом, на шестах выносят дымящие, исходящие паром под крышками серебряные котлы с рыбною и мясною ухой. На подносах и тарелях разносят вареную и жареную снедь по столам. Русичи, утесненные где-то на краю, во все глаза следят за редким зрелищем, нерешительно трогают двоезубые вилки, им привычнее есть мясо руками, отрезая ножом. А тут еще паштеты, жареные фазаны и павлины, покрытые перьями, чудовищные пироги и конфеты, неведомые русичам, позолоченный торт.

На переменах слуги снимают верхние, залитые вином и жиром скатерти, под которыми в несколько слоев лежат свежие, подливают и подливают в кубки вино. В перерывах в зал вступают жонглеры, фокусники, певцы. Два рыцаря долго дерутся на мечах, высекая искры. Соня тащит Василия из-за стола, в ряды танцующих. У княжича заплетаются ноги, он едва не падает, закружась, но упорно не покидает круг.

– Не пей больше! – остерегает его за столом Данило. – Глядят на тебя!

Но вот король начинает раздавать подарки панам; вот все повалили во двор – глядеть на турнир.

Тут Соня вновь подхватывает Василия:

– Давай убежим!

– Куда? – вопрошает встревоженно сунувшийся к ним Данило Феофаныч.

– Кататься! – бросает Соня, смеясь.

– Постой! – поспешает старик следом. – Возьми молодцов! Кого из наших кметей с собой!

И вот они несутся, обгоняя свою русско-литовскую свиту. Проскакав в опор по улицам Казимержа, вылетают за город.

Софья гонит коня, разгоревшись лицом и изредка поглядывая на отстающего Василия. Замелькали первые деревья. Софья неожиданно свернула на узкую тропку, сделав знак своим литвинам, и те послушно отстали, задержав русичей с собой. Мелькнула чья-то хоромина с высокою соломенной крышей, гумно, скирда хлеба. У скирды Софья соскочила с коня. Василий, едва не упав, спешился тоже. Соня смеялась дробным смехом, протягивала к нему руки, не то приглашая, не то отталкивая, сама прижимаясь к душистой, пахнущей хлебом скирде. Василий, замглилось в глазах, ринул к ней, наталкиваясь на ее протянутые руки, отбрасывая их и снова наталкиваясь. Соня продолжала все так же хохотать, отпихивая его, сверкая зубами. Наконец Василий прорвался, крепко обхватив девушку, вдавил ее в скирду и стал жадно, не попадая, целовать лицо, щеки, нос, губы… Она отбивалась сперва и вдруг стихла, крепко обняла, и они застыли в жадном взаимном поцелуе. Еще, еще, еще! Невесть что бы и произошло следом, но вдруг Соня вновь отпихнула его, прислушавшись: «Едут! – сказала и, ухватив его за кисти рук и ладони Василия прижав к своим девичьим грудям, уже без смеха, грубо и прямо глядя ему в очи, вопросила: – Сватов пришлешь? Не изменишь мне, князь? – И на обалделый кивок Василия выдохнула: – Верю тебе! – И вновь притянула к себе, поцеловала крепко-крепко и вновь отбросила: – Едут!»

Разгоряченный Василий стоял, ошалев, меж тем как подскакавший русский дружинник подводил ему отбежавшего коня, а литвины имали и подводили каурую кобылку Софьи.

Они вновь взобрались в седла, тронули рысью, потом перешли на шаг, подымаясь по тропке в гору, откуда вновь показался им весь Краков, украшенный пестрыми стягами.

– У тебя на Москве так же красиво? – прошала Софья.

– Нет! По-иному! – честно отвечал Василий. – У нас рубленые терема, токмо Кремник да церкви камянны… А так – боры! Раздолье! Далеко видать! Да… Узришь сама!

Софья глянула на него искоса и поскорее опустила взгляд, чтобы Василий не узрел ее горделивой, победоносной улыбки.

Глава шестая

Киприан удоволенно отложил гусиное перо и отвалился в креслице, полузакрывши глаза. Перевод «Лествицы» Иоанна Синаита был закончен и, кажется (внутреннее чувство редко изменяло ему), выполнен как должно, без лишней тяжести и темноты слога, чем грешат иные переводы с греческого на русский, бедный до сих пор учеными терминами, столь богато представленными в греческом. Творя эту тихую келейную работу, Киприан отодвигал посторонь сложные извивы политических интриг, постоянного лавирования меж русскими и литовскими володетелями, постоянной борьбы с подкупами, ложью и изменой, разъевшей некогда гордый вечный град Константина.

«Близок закат!» – подумал он с остраненною скорбью, и опять мысли перенеслись к далекому упрямому Дмитрию, так и не простившему ему, митрополиту, – как-никак духовному вождю, а не стратилату отнюдь! – давешнего безлепого бегства из обреченной Москвы. (Упрямо продолжал думать, что Москва была обречена и Тохтамыш все равно бы захватил ее.) Отказавшись от Киприановой помощи, Дмитрий обрек себя на излишние трудности, из которых ему не выбраться и поднесь.

В каменное полукруглое окно кельи задувал теплый ласковый ветерок. Был самый конец апреля. Там, в этом сияющем полукружии, царила победоносная весна, все цвело и благоухало юной свежестью. Если выйти сейчас за ворота, обязательно встретишь старика Папандопулоса с осликом, развозящего корзины с живою рыбой. Эконом Студитского монастыря тоже пользуется его услугами. Папандопулос стар и согбен, кожа у него на лице от солнца и времени темно-оливкового цвета, руки в узлах вен и мозолях. Но когда бы и через сколько лет Киприан ни приезжал сюда, всякий раз встречал этого бессмертного старика с его осликом. И казалось порою: пройдут века, рассыплются мраморные виллы, а Папандопулос или такой же, как он, другой старый грек все будет возить свежую рыбу с пристани в таких же вот плетеных корзинах, и так же останавливать у ворот, цепляя безменом трепещущие, тяжко дышащие рыбьи тела, и прятать полученные медяки в складки своего рваного, многажды залатанного плаща. Как будто время, властное над всеми прочими, совершенно невластно над ним – до того, что тянуло спросить: не застал ли он еще Гомера или самих аргонавтов, проходивших мимо этих тогда еще пустынных берегов за золотым руном?

…И что бы стоило остаться в монастыре, махнуть рукой на все эти дрязги в секретах патриархии! Он вспомнил покойного Дионисия Суздальского и покрутил головой. Ему, приложившему руку к этой смерти, стало пакостно, и теперь, когда совершившееся совершилось, он, Киприан, не чуял к мертвому митрополиту никакого зла, до того, что готов был сочинить энкомий в его честь. Все-таки совершаемое чужими руками можно при желании и не приписывать себе! Вот это рукописание жития, переводы книг, вот этот его труд останется! Останет и перейдет в грядущие века! А судьба архиепископа Дионисия… Что ж! Мир праху сему! Он, Киприан, не желает ему в загробной жизни никоторого горя!

В окно донесся протяжный крик ослика и шум многих голосов. Верно, Папандопулос ввел своего осла во двор