Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

И странное дело. И здесь, как, должно быть, и на всем земном шаре, именно эти люди, необходимость труда которых совершенно очевидна для всех, самые обездоленные, обиженные. Я никогда не видала, чтобы так работали, как японцы, с раннего утра до позднего вечера! И как работают!»[1534]

Однако никто, как полагала Александра Львовна, не задумывается над этим бедственным положением, которое к тому же ухудшается. Социалисты, считала она, не знают крестьянской жизни, они убеждены, что отдают свою жизнь во имя народа, но сами остаются всего лишь отвлеченными теоретиками. Так было в России, то же самое дочь Толстого увидела и на Востоке: «Японские социалисты-революционеры будут организовывать стачки, юнионы (союзы), скажут вам все про условия труда рабочих: заработная плата, жилищные условия, часы и условия работы и проч., – но спросите их про заработок крестьянина, про цену на рис, табак, коконы. Они не знают, а если и знают, то только теоретически, жизнь крестьян бесконечно чужда и далека им»[1535]. Социалистическая революция в России и установившаяся советская власть не опирались, по мысли Александры Львовны, на почву народной жизни, и эта беспочвенность во времена сталинской коллективизации обернулась террором, который по всей стране обрушился на крестьянские семьи.

Однажды Александра столкнулась с японской писательницей, симпатизировавшей большевикам и не желавшей слушать о жизни крестьян в Советской России, подвергшихся репрессиям: «Ссылают не крестьян, а кулаков. И хорошо делают! Надо в порошок стереть всех тех, которые мешают советской власти!» В ответ Александра спросила ее: «Но почему вы думаете, что именно вы, ваша партия имеют право карать? Почему именно вы знаете, что лучше народу?…»[1536] Однако писательница не реагировала на эти вопросы.

Кроме тяжелого положения японского крестьянства, Александру Львовну со временем начало настораживать и другое: тяжелейший труд рикш, а также положение тех, кто относился к париям японского народа. И она не могла не выражать свое протестное недоумение в связи с шокировавшими ее встречами, но тут же ловила себя на мысли: «Неужели меня испортила революция? Неужели, когда я смотрю на толстого европейца, воняющего толстой сигарой, я испытываю злобу большевика-пролетария?»[1537]

С одной стороны, человек, увидевший социальную несправедливость, готов был дать действенно-революционный ответ. С другой стороны, учение отца, в чем убеждали Александру Львовну японские встречи, сложно соотносится с мирской жизнью человека. Оно не ведет к преодолению нищеты и бесправия, не согласуется с общим течением жизни современных людей. Александра Львовна не могла не понимать, как труден путь, на который однажды сама встала и по которому продолжала идти. Важно, что к Толстой пришла уверенность в целесообразности ее деятельности в Японии, где нарастали революционные настроения: «Но… в противовес этому сильно развивается христианство, и вот в этих-то кругах я и стараюсь вращаться и помогаю им отвращать молодежь от марксистского влияния»[1538].

Не затихал диалог между детьми Льва Николаевича Толстого. В 1930 году Лев Львович начал публиковать в парижских газетах новую серию статей об отце. По-своему описывала жизнь Ясной Поляны и Александра Львовна.

В апреле 1930 года, работая над воспоминаниями, Александра Толстая сообщила старшей сестре, что ей тяжело: она понимает, что и Татьяна, и Сергей опять будут бранить ее, ибо свой мемуарный текст она пишет «без утайки, без прикрас». Однако Александра Львовна полагала, что имеет на это право: в семейной истории отца и матери последних лет есть вещи, которые знала только она одна. Примириться с «ложными толкованиями» современников об отце она не могла: память о нем была ей дороже всего. И Александра Львовна определила свое кредо: «Мне кажется, если я с любовью, без злобы напишу все, что я знаю, голую правду, я не погрешу ни перед кем!»[1539]

Книга А. Л. Толстой «Воспоминания о Толстом» была издана в 1930 году в Токио в переводе на японский язык профессором Ясуги. Мемуары увидели свет и в парижском журнале «Современные записки»[1540]. Брат Илья Львович, живший в США, написал ей, выразив в ответ на европейскую публикацию резкое осуждение.

«И, получив от него письмо, – поделилась Александра Львовна со старшей сестрой, – я проревела три ночи и написала ему три письма и выписала выдержки из дневника мамá, чтобы показать ему, что нового я ничего не написала, только осветила в другом виде всю эту историю. А потом я долго думала. У меня есть теперь такие думы, не то думы, не то молитвы. Это всегда теперь, когда мне очень тяжко. А тяжко было так, как бывает, когда я вспоминаю все грехи и гадости. 〈…〉 И я написала ему только, что если я вам, старшим, сделала больно, то прошу вас простить меня ради Христа. Я не хотела дурного. Я хотела написать так, чтобы видны были страдания отца, но я мать не не люблю, а теперь с жалостью и любовью вспоминаю. И вторую часть записок начинаю так: Таня и Сережа знали тогда, что главное завещание было не то, которое отец написал о своих сочинениях и об авторском праве, а в том, чтобы пожалеть мать. Я это поняла гораздо позднее.

Бедная ты моя старушка! Я знала, что больно тебе будет! А сколько я над книгой слез пролила. Ты еще не читала про Ваничку! Но я не могла писать наполовину, не могла… 〈…〉

Хочешь, дальше читай, возьми у Мельгунова, у него рукопись, вычеркивай, что тяжело, что не надо. Но боюсь, что опять заболеешь… Может быть, дальше нехорошо. Прости меня тогда, но пойми… Главное, что у меня есть сестра, ты понимаешь: есть любящая старая сестра, и я не одна на этом одиноком страшном свете! И неправда, что ты мне мало давала в детстве. Ты и Маша были самыми светлыми, радостными воспоминаниями в моем тяжелом детстве!

Вот и опять закапала. Страсть как я стала плаксива. Беда!»[1541]

Между тем и у Александры Львовны появились вопросы к старшей сестре Татьяне и брату Сергею. Она написала Татьяне, что не поддерживает публикацию Сергеем Львовичем дневников матери, где та стремилась оправдать себя, а о муже говорила плохо. Как-то Александра Львовна выразила свое устойчивое представление: «Есть, по-моему, два сорта людей: одни – всегда всем уступающие, жертвующие, всегда всем обязанные, всегда перед всеми виноватые. Таков был мой отец. Он был виноват перед матерью, Чертковым, Гусевым, сыновьями, мужиками – всеми. И есть другие: они никогда не видят жертвы, а принимают ее