Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

Однако разрешилось все неожиданно быстро и весьма благополучно. По-видимому, помогли обширные связи Алин Майриш, которая по своим делам приехала из Европы в Японию и разыскала Александру по просьбе Татьяны Львовны. 25 апреля 1931 года американским посольством в Японии Александре Львовне Толстой была выдана карточка иммигрантки с разрешением на въезд в США с 30 июля того же года. В мае Александра Толстая сообщила сестре в Рим, что все трое – она, Ольга Петровна и Мария – получили визы, что в Америке она будет читать лекции, а следующей весной обязательно приедет в Чехословакию. А потом наконец-то они смогут встретиться. Деньги на билеты до США для всех троих дала все та же Алин Майриш.

Советская власть попыталась вмешаться в ситуацию, Толстую начали разыскивать. В город Кобэ к Федору Морозову, знакомому Александры Львовны, явился интересовавшийся ею человек, но было уже поздно: в это время Александра Толстая пересекала на пароходе Тихий океан. Начинался следующий этап жизни младшей дочери Л. Н. Толстого.

В конце апреля 1930 года шестидесятипятилетняя Татьяна Львовна отправилась с дочерью в Рим. Две Татьяны приехали в страну Муссолини: с 1922 по 1943 год он был премьер-министром Италии. Со временем, не сразу, и его имя появится в нашем повествовании.

8 октября 1930 года состоялась свадьба Татьяны Михайловны Сухотиной и Леонардо Джузеппе Альбертини. Молодые поселились вблизи виллы Боргезе, через год у них родился сын Луиджи. Татьяна Львовна стала жить неподалеку в маленькой квартире с садом на Виа Пинчиана (via di Porta Pinciana), где постаралась воссоздать атмосферу московского дома в Хамовниках. Зимой 1931 года Татьяна Михайловна, ожидавшая своего первенца, еще больше сблизилась с матерью. «Много времени бываю с мамá – мы с ней стали еще как-то ближе и дружней», – писала она[1557].

Еще накануне свадьбы дочери Татьяна Львовна писала брату Сергею, с облегчением подводя черту под прожитыми годами в Париже: «Наша трудовая жизнь была очень хороша. Мы видели много доброты и помощи и сами помогали чем могли. Никогда не завидовали никому и не мечтали о богатстве»[1558]. И вот нужда разом сменилась богатством, неуверенность в завтрашнем дне – размеренным укладом жизни. Со своим благополучным периодом жизни Татьяна Львовна соотнесла французскую пословицу «Lex peuples hereureux n’ont pas d’histoire»[1559].

Представление о счастье было связано для нее с дочерью. Еще в конце 1932 года тяжело заболевшая Татьяна Львовна задумалась о скорой смерти:

«Труд мой кончился. Началась болезнь. Ну что ж? Я не жалуюсь.

Я прожила невероятно незаслуженно счастливую и интересную жизнь. И удачливую. И так продолжается.

Самое мое большое счастье теперь – это Таня. И пусть она знает, если эти строки попадутся ей в руки, что я это счастье ценила и ценю каждую минуту своей жизни. Я никогда не умею ей это оказать. Не умею показать ей своей огромной любви и благодарности за всю ту незаслуженную любовь, заботу, которую она мне показывает»[1560].

Тогда болезнь миновала, и Татьяна Львовна выздоровела.

Несколько лет, с 1934-го по 1937-й, в холодное время года Татьяна Львовна жила в Риме на одном из его семи холмов – Авентине. Дом (via Aventina, 15), в котором она снимала скромную квартиру, стоял высоко. Она писала брату Сергею об уникальных особенностях его расположения: «…изо всех окон дивный вид: с одной стороны видны термы Каракаллы, via Appia, Сastelli Romani, Monte Cavo, Rocca di Papa… а с другой стороны – весь Рим, собор Петра и др.»[1561]. Дом дочери Тани был неподалеку, с его крыши можно было слушать музыку: под открытым небом на развалинах цирка Максимус (Circus Maximus) давали симфонические концерты, а на развалинах терм Каракаллы шли оперы. На эти концерты собирались несколько тысяч людей. «Здесь прямо оргия музыки»[1562], – с удивлением говорила Татьяна Львовна.

«Лето, – писал Сергей Михайлович Толстой про тетку и семью Альбертини, – они проводили в Пьемон-а-Парелла в имении деда Леонардо по материнской линии, писателя Джакоза[1563], или в Альпах в Грессоне, городе, расположенном у подножия Монт-Роз»[1564]. А также в Торре-ин-Пьетра под Римом, а иногда у родственников Леонардо Альбертини на Капри.

В письмах Татьяны Львовны разных лет итальянской жизни к брату Сергею есть несколько бытовых и пейзажных зарисовок. «Живу в своей квартире – в пьемонтской деревушке у здешних крестьян. Но их дома мало похожи на наши: у меня каменный пол, штукатуреная стена, электрический свет, звонок для девушки, камин, и Leonardo мне поставил ванну с колонкой, которая топится дровами»[1565]. Около дома Татьяна Львовна завела небольшой огород. Или из другого письма: «Страна здесь дивная: перед моими окнами расстилается Долина Аосты с ее замками, холмами, покрытыми лесами, речкой, бесконечными виноградниками и фруктовыми садами». Она любила собирать орехи и грибы. «Скоро пойдут грибы, – писала Татьяна Львовна, – тогда я совсем погибну. Ничего из того, что я собираю, я сама есть не могу, но вот „охота пуще неволи“»[1566]. Она жила отдельно от дочери и внуков, но не проходило дня, чтобы они не виделись. В связи с Торре-ин-Пьетра писала: «В имении (Альбертини. – Н. М.) громадный средневековый замок, весь расписанный фресками. Это за 26 километров от Рима»[1567]. Замок (Castello di Torre in Pietra) был собственностью отца Леонардо, сенатора Луиджи Альбертини, с 1926 года[1568].

Татьяна Львовна с интересом наблюдала за деревенскими жителями: «Никогда не слышно ругани, никогда не видно пьяных. Все всегда приветливы, любезны, одолжительны. Я очень полюбила эту страну и этот народ»[1569]. Спустя годы повторилась: «Я их чем больше знаю, тем больше люблю: добрый, терпеливый, красивый, чистый и необычайно любезный народ, особенно тот, что называется „простой народ“»[1570].

В 1934 году в семье Альбертини родилась дочь Анна, прожившая всего два года, в 1937-м – Марта, а в 1948-м – Кристина. Татьяна Львовна большое внимание уделяла своим внукам. Еще в январе 1933 года Татьяна-младшая писала Булгакову об особых чувствах своей матери к внуку Луиджи: «Мама совсем от него без ума, и они так трогательны вместе!»[1571] Позднее она же вспоминала: «Мои дети очень любили свою „бабу“ – так они ее звали. Прежде всего, в ней поражало сочетание принципов, которые могли казаться непреклонными, пуританскими и излишне строгими, с внутренней исключительной открытостью души, с интересом к молодежи, желанием понять и разделить