Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
До лекции еще оставалось полчаса. Председатель „Иттоэн“ – красивый высокий старик – пригласил нас с Куродой пить чай. Он рассказал нам, какое влияние имел на него мой отец.
– Когда я прочел „Исповедь“ и „В чем моя вера“, я понял, что не могу жить по-прежнему… Я решил попытаться жить так, как учил Толстой, в труде и простоте. Пожалуйста, когда вы придете к нам, не говорите: я приехала, а скажите: я вернулась».
После лекции поехали за город, туда, где обосновалась община. И вечером Александра Львовна выслушала рассказ о ней: «Теперь всех членов общества около тысячи. Здесь, на этом клочке в три с половиной десятины, живут около ста пятидесяти человек. Жизнь их полна лишений, они не пьют, не курят, все вегетарианцы, едят самый дешевый, черный, необрушенный рис[1525]».
Многое стало яснее Александре Львовне после ответов председателя общины на вопросы, переведенные ее помощником:
«– Какие же права у вашего общества? – спросил Курода-сан.
– У нас нет прав, – со сдержанной торжественностью ответил председатель, – у нас только обязанности.
Меня интересовало, считают ли они себя христианами.
– Мы не называем себя ни христианами, ни буддистами, ни таосистами. Из всех религий мы берем то, что ближе нам по духу, что имеет смысл, что помогает жить.
– Как мой отец, – сказала я. И указала ему, что в своих книгах „Круг чтения“ и „Путь жизни“ отец пытался собрать воедино сущность всех учений мира[1526].
– Вот почему ваш отец так близок нам.
– Но чем вы живете? – интересовался Курода-сан. – Как могут 150 человек жить с трех с половиной десятин земли?
Председатель усмехнулся:
– Мы часто читаем сказку об Иване-дураке[1527]. Трем листья, сыпется золото, но оно нам не нужно. Мы всегда сыты, всегда довольны, и все у нас есть. Нам подарили эту землю, построили нам эти дома, мастерские.
– Вам приходится работать на стороне?
– Да, приходится, но с тех, которые нас не понимают, мы не берем платы, нам дают деньги только те, которые понимают нас и сочувствуют нам.
– Ну, вот завтра мне нужен работник?
– Мы пришлем его вам.
– И вы пошлете работника кому угодно?
– Да, если нас попросят об этом. Чаще всего мы чистим уборные, потому что никто не любит это делать»[1528].
На следующий день после утренней молитвы на рабочих местах председатель остановил внимание Толстой на одних тружениках:
«– Это аристократы, – сказал председатель, указывая на группу людей, кирками разрыхляющих землю. – Они пришли к нам работать, чтобы узнать, как люди живут в бедности и труде, никто не знает их имен, кроме меня. Вон человек, – и председатель указал на тонкого, красивого японца в грубом рабочем кимоно, с белой повязкой на голове, – один из самых богатых людей в Японии. Он все роздал и пришел к нам. А вот тот, пониже, с лопатой, кончил два факультета…
Мне ужасно хотелось подойти к ним, поговорить. Но я не могла говорить без переводчика, да и слишком было нас много.
По дороге обратно мы зашли в красивый японский дом. Председатель повел нас наверх, в чистую, пустую, залитую солнцем, прозрачную комнату. Один лишь ярко-красный мак в глиняной вазе украшал ее. Председатель раздвинул дверцы в стене, и мы увидали что-то вроде алтаря, в глубине алтаря – портрет моего отца, а над ним круг.
– Это наш герб, – сказал председатель. – Это означает всё, то есть бесконечность, или ничто – ноль. Комната эта для всякого, кто желает сосредоточиться на самом себе, кто хочет думать о Свете, то есть Боге, любить доброту»[1529].
Увиденное подталкивало Александру Толстую к размышлениям, 24 июля 1930 года она писала:
«Что такое философия моего отца? Это есть толкование христианского учения, затемненного веками таинствами, обрядами и проч. Кажется, собственной философии у отца никогда и не было. Изучив все религии, он во всех нашел одни и те же основы и принял их.
Вот, например, „Круг чтения“. 〈…〉 Это попытка соединить воедино все религии.
Истина – назови ее религией, философской, житейской мудростью – всегда проста, она не требует учености, но вместе с тем, чтобы ее найти, нужно пройти громадный жизненный путь, как мой отец, промучиться столько, сколько он мучился, изучить все религии мира…»[1530]
В Японии Александра Львовна впервые занялась лекционной деятельностью. Давалась она ей с большим трудом, 2 апреля 1930 года Александра писала своей сестре Татьяне: «Лекции читать я ненавижу, это для меня самое большое мучение. Я прочла их около 15, но больших, платных, четыре. Прошли они довольно хорошо, хотя приспособиться к японцам очень трудно, они всё воспринимают по-своему, вся психология, всё у них другое, чем у нас. Много интересного. В религии много своеобразного – полная свобода, и борются между собой три религии – буддизм, шинтоизм и христианство. Но молодежь уже увлекается атеизмом, марксизмом и т. п. пагубными идеями»[1531]. Набирали силу революционные настроения: «Здесь увлечены революцией, и в Японии признаком хорошего тона считается сочувствие большевикам!»[1532] – писала А. Л. Толстая. Она с сожалением отметила, что японская молодежь «как-то наивно верит в русскую революцию и старается подражать ей…»[1533].
Наблюдая за происходящим в японском обществе, Александра Толстая мысленно обращалась к прошлому и настоящему своей родины:
«Почему я так люблю огороды, крестьянские избы, дворы, пахнущие соломой, навозом, амбары, спокойных загорелых людей, с утра до ночи работающих?
Может быть, отец заразил меня своей любовью к деревне? Именно любовью, а не рассуждениями о том, что крестьянский труд самый необходимый, честный, что крестьянин всех нас кормит.
Это я осознала уже гораздо позднее, в молодости эти рассуждения на меня не действовали. А любовь его к мужику, крестьянину и простой жизни была такова, что не могла не повлиять на меня. И хотя японское сельское хозяйство, крестьяне, дома, как и всё в Японии, – не похоже ни на что виденное мною прежде, все-таки, глядя на широкие, скуластые, загорелые лица женщин, сажающих рис, на пахаря в широкой соломенной шляпе, я чувствовала то же, что чувствовала всегда к швейцарскому, французскому, американскому фермеру, русскому, японскому крестьянину, – уважение к настоящей, бесспорной, безыскусственной сущности его. Спокойная серьезность, терпение, чувство собственного достоинства, закаленность, его здоровая красота – выражают эту его сущность, точно крестьяне,
