Восстание - Юрий Николаевич Бессонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Колчак был возмущен, но смирился. Он понял, что здесь уже не его территория, что здесь, на железной дороге, нет его войск и ему нечем заставить чехов исполнить его волю. Он решил пока промолчать и, затаив обиду, ждал дня, когда придут обещанные Моррисом войска, когда он снова соединится со своей сжавшейся в пружину армией и со своим правительством, сейчас заседающим где-то далеко, в какой-то иркутской гостинице «Модерн».
О, тогда он снова будет силой и вернет свое. Тогда он поставит на колени вышедших из повиновения чехов…
Он принудил себя смириться, но ни на минуту не забывал о золотых поездах и на каждом разъезде подходил к окну в надежде снова увидеть вагоны с большими красными печатями на запломбированных дверях. Но золотые запломбированные вагоны ему увидеть ни разу не удалось. Кругом было одно и то же: заснеженные эшелоны чехов, румын, поляков, заснеженные санитарные поезда с обледенелыми окнами, опять эшелоны чехов, глыбы грязного льда на путях и на пустых перронах, белые снежные нити телеграфных проводов… И все эти чешские, польские, румынские эшелоны и санитарные поезда, словно сросшись вместе, как ползущий ледник, двигались на восток, и примерзшие к обледенелым рельсам колеса вагонов скрипели, как трущиеся друг о друга льды. А дальше за разъездами в белых степях горели далекие костры. И Колчак знал, что это — партизанские костры. И каждый раз, когда он видел их, он вспоминал секретное донесение контрразведки о том, что напуганные чешские офицеры заключили с красными партизанами тайный договор, обещая не препятствовать партизанам выйти на железную дорогу, обещая отводить бронепоезда и без боя сдавать станции, лишь бы партизаны не нападали на них до отхода последнего чешского эшелона.
7
В тюрьму Ксенью привезли поздно вечером, и одиночная камера показалась ей узкой, тесной и темной, как каменный гроб. Тусклая лампочка под скошенным потолком, серые стены с облупившейся известкой, койка, привинченная к стене, в углу параша — вот и все. Два шага от стены до стены и три шага от койки до двери. В двери «глазок». Он иногда открывался и смотрел на Ксенью настоящим человеческим глазом. И глаз без век и ресниц казался ей огромным. Она старалась не смотреть на него, но слышала всякий раз, когда вдруг скрипнет дверца «глазка».
Лицо ее горело, и страшно хотелось пить. И как она ни облизывала пересохшие губы, они оставались сухими.
Она сидела на койке, стараясь собраться с мыслями, но мысли уходили куда-то и терялись, как услышанные во сне и сейчас же забытые голоса. Они не оставляли даже следа. Жил только слух. Он обострился до того, что улавливал каждый шорох в коридоре за каменной стеной, и в каждом шорохе Ксенье чудились шаги офицера в золотом пенсне.
Она сидела, не снимая пальто, боясь пошевелиться, боясь не расслышать шаги за стеной, сидела неподвижно, пока не заболели плечи и спина. Тогда она встала и прошла по камере — три шага вперед и три шага назад. Посмотрела на окно под потолком, и запотевшие стекла обманули ее. Она подумала, что на улице уже светает и в белом тумане приходит утро.
«Может быть, он сегодня не придет… — подумала Ксенья. — Может быть, он уже не придет…»
Она остановилась и, придерживаясь рукой за спинку койки, прислушалась. В тюрьме было тихо, и вдруг в этой тишине откуда-то снизу, издалека донеслись два удара пожарного колокола. Городская каланча за рекой Ушаковкой отбивала часы.
«Нет, еще ночь…»
Ксенья еще раз прошла из угла в угол камеры, остановилась у «глазка», прислушалась и опять прошла, стараясь ступать осторожно и беззвучно, словно в том, что она ходила по камере, крылась какая-то страшная опасность.
«Только два часа… До рассвета еще далеко… — подумала она. — Он еще может прийти…»
Она снова посмотрела на белеющее окно, потом на закрытый «глазок» и вдруг, как бы вновь осознав течение времени, вспомнила, что с той минуты под часами, когда ее арестовал одноглазый, прошло больше девяти часов.
«Девять часов… Что делается дома? Поняли ли они? Наверное, они уже перестали ждать меня…»
Ей представилась Лена, ее испуганные глаза, полные слез, тонкие пальцы, беспокойно и нетерпеливо теребящие оборку школьного фартука, — представилась такой, какой стояла перед ней, прося ее не относить в библиотеку прокламации.
Ксенья забыла об офицере. Больше она не прислушивалась к шорохам в коридоре. Нахмурив лоб, она быстро ходила из угла в угол камеры, и каблуки ее туфель стучали по асфальтовому полу.
«Догадались ли они сообщить Андрею о моем исчезновении? Но как они сообщат? Они не знают его адреса… Как они сообщат?»
Она все быстрее ходила по камере — три шага вперед и три шага назад. Голова кружилась, как на раскрутившихся каруселях, но она не могла остановиться.
«Андрей… Но, может быть, он приходил вечером? Да-да, конечно, он должен был прийти… Он должен был узнать, все ли благополучно с листовками… Как хорошо, что я успела передать их…»
В коридоре послышались шаги. Ксенья прижалась к стене и замерла. Шаги остановились возле дверей ее камеры. Но дверь не растворилась. Открылся только «глазок». Опять глаз без век и без ресниц… Он посмотрел на Ксенью пустым безразличным взглядом и исчез. Вместо него в углублении «глазка» сгустилась темнота.
За дверью зашаркали шаги и удалились.
Ксенья провела ладонью по влажному лбу.
«О чем я? Ах, да… Андрей… Отправил ли он их в Черемхово? Их нужно было сейчас же отправить в Черемхово… Сейчас же отправить в Черемхово…»
Она опять стала ходить по камере, и лицо ее горело.
«Если они останутся здесь, контрразведка доберется до них, непременно доберется… В паспорте есть прописка… Они арестуют Лену… Они будут пытать Лену… Догадался ли Андрей отправить их с Прасковьей Васильевной в
