Киевские ведьмы. Выстрел в Опере - Лада Лузина

Именно там она навсегда потеряла Врубеля, — там он женился (не на ней), и умер 100 лет назад…

Но зимой 1894-1895, когда семья Горенко проживала в гостинице «Националь» над Бессарабским рынком, — Миша Врубель был еще жив! И, быть может, заезжал в Киев в это самое время.

И еще…

Маша любила Прошлое.

Не меньше, чем Мишу!

Эта любовь, непреодолимая, врожденная, и поманила ее на исторический факультет.

Маша фанатично любила историю, и не раз убеждалась: история — та же философия (достаточно уметь, не только читать, но и думать!).

Маша любила старые вещи…

Не только старинные, но и просто старые. Допотопный, с проржавевшими замками, коричневый чемодан из фанеры, проживавший в ее платяном шкафу. Блеклую фотографию бабушки, в смешном купальнике, стоявшую по колено в море, перечеркнутом оптимистичным «Приветом из Сочи!». Поцарапанную круглую жестяную коробку от леденцов «Монпансье», в которой ее отец хранил шурупы и гайки. Но чем старше были вещи — тем сильнее любила их Маша…

Маша любила Время.

Невозвратимое прошедшее время, оставшееся с ней только в лице старых вещей. Время, которое можно было рассмотреть и потрогать: отколовшее куски золоченых багетов, обрамлявших растрескавшиеся картины в музее; стершее ступени царских домов; истончившее бумагу, исписанную тонконогими словами с ижицами — то, что другие сочли бы дефектом и браком… Маша и любила больше всего! Трещины, худобу посеревшего мрамора, щербины и патину.

Они украшали дома и вещи, — как шрамы украшают мужчину.

Они свидетельствовали о минувших боях, баррикадах, любовях, страстях, зимах и летах.

Шрамы, нанесенные рукою Великого времени, были не менее ценны для нее, чем вещи, созданные руками великих. Эти шрамы говорили: «Мы прошли сквозь историю! Мы были там... Там — были только мы!»

И, завороженная, Маша слушала рассказы древних оконных щеколд. Золотых лорнеток, покоящихся в музейных витринах. Ступенек, стертых до арматуры. Блуждая по Городу, она наклонялась, чтобы потрогать угасший мрамор рукой, и вслушивалась в него, шепчущего ей о недоступной Прекрасной Стране.

Так мальчик, мечтающий о путешествиях, внимает рассказам о далекой, загадочной Африке! Так модница жадно читает о недоступной ей Высокой моде Парижа.

Но Маша не любила моду, не хотела в Париж. Ее влекла иная страна, существующая только на старых картах — 1800, 1902, 1913 годов. Страна, о загадках и модах, которой рассказывали ей боевые шрамы старых вещей.

Потому-то, с дивным для нее высокомерным презрением, Маша морщилась на вещи, подделывающиеся под старину — они мнились ей самозванцами, лгунами, сидящими в трактирах с бутылкой вина, рассказывая об Африке, в которой никогда не бывали…

Однако, побывав однажды собственной рыжей персоной, в стране прекрасного Прошлого, Маша сложила свою любовь воедино и прировняла к умопомрачительно простому ответу:

«Я хотела жить там. Я всегда хотела жить там. Не здесь…»

Оттого, стоило рыжей Изиде мяукнуть про новый вояж в XIX век, Маша мгновенно забыла про суды и экзамены, свое интересное положение и крайне неблагоприятное положенье вещей, в общем и целом.

— Но, — попыталась вернуть себя в реальность она. — Я не могу. У нас и так мало времени.

И вдруг вспомнила о казавшейся раньше неважной особенности путешествий в минувшее.

Оно не займет много времени.

Точнее — не займет никакого времени!

Можно уйти в прошлое в 12.00 текущего дня, и прожить там хоть сутки (Хоть год. Хоть 25 лет!) — ты все равно вернешься обратно ровно в 12.00. Максимум в 12.15.

— Нужно будет засечь… — буркнула Маша под нос. — Пуфик, ты — гениальная кошка! В любом случае, если я буду сидеть тут и думать, это займет куда больше времени. Короче, даже если мне нужно просто посидеть и подумать, логичней идти и думать туда… Там я могу думать сколько угодно! Время ж все равно останавливается!

Гениальная кошка лениво понюхала прозвучавший в ее честь комплимент и, сочтя его несъедобным, завалилась спать на Машины фото.

Маша метнулась к Кылыниному тайнику, рванула шкаф-дверцу.

— Так… — Ее щеки окатило румянцем. — Что у нас носили в 1894-ом? Турнюры уже вышли из моды. «Модерн» позже… Нужна шубка и шапочка… — (Прошлый раз Маша оказалась в Прошлом — зимой 1884 года, в одном платье и шелковых туфельках — и грела ее только любовь!). — Прекрасно!

Скрупулезность «Девы»-Кылыны не в первый раз сослужила им добрую службу — вся одежда была помечена бирками, с указанием сезона и года.

— Маша, я что-то не понял, — Мир удивленно изучил внезапную Машу — возбужденно-счастливую, нетерпеливо подрыгивающую, непохожую на себя. — Ты куда собираешься? На карнавал? — всмотрелся он в содержимое шкафа.

— Тут есть и мужские вещи.

К полосатому «пиджаку Остапа Бендера», прижималось мужское пальто с бобровым воротником.

— Мир, иди сюда. Подпрыгни! — потребовала Ковалева. — Там на антресолях, в шляпных картонках, наверняка есть цилиндр. Ага, вот шуба! А ботики? — Согнувшись, она полезла под вешалку, но вернулась с половины пути. — Ой! Ключ! Нужен ключ от гостиницы «Националь». Какой там адрес?

— Крещатик, 47 — Белладонна, вылизывающая языком свою белую шкурку, оторвалась от сего благородного дела. — Первый ряд. 27-ой крюк сверху.

— Мир, беги в коридор, — послала Красавицкого Маша. — Там шкаф, в нем много ключей.

Влюбленный и недоуменный, Мир послушно направился в указанном ему направлении, и нашел шкаф с ведьмацкими метлами, шкаф с колдовскими банками-склянками и третий — от пола до четырехметрового потолка, заполненный тысячью тысяч ключей, висевших на тысяче тысяч крючков.

— Первый ряд. 27-ой сверху, — закатив глаза, он начал считать. — Раз, два, три…

На 27-ом ключе висел картонный брелок:

«Крещатик, 47»

*****

— Боже! Но этого не может быть.

— Тише, тише… — шикнула Маша. — Я ж тебя предупредила!

Но предупредительность спутницы не могла упредить здоровой реакции на невозможное.

Прибыв на такси, к крещатецкому кинотеатру «Орбита», Маша (разряженная, вопреки лету и летам, в шубку, с маленькой муфтой и круглую шапочку) подошла к относительно новой двери, вставила в нее большой, дряхлый ключ, взглянула на часы, прошептала две фразы:

«Именем Отца моего велю: дай то, что мне должно знать — Анекдот!»

— вошла.

И, последовавший за ней кавалер, очутился в, отделанном красным деревом, сверкающем бронзовыми лампами, вестибюле дореволюционной гостиницы «Grand-Hotel-National».

Машины глаза затанцевали по холлу, и сразу отыскали то (тех), кого ей должно познать. Бонна в темном плаще и непримечательной шляпке, вела к двери двух маленьких девочек.