Призрак колобка - Владимир Шибаев

– Да тут бродит охрана? – засомневался я, оглядывая пейзаж.

– Нет, нет, Петя, – успокоила девушка труса. – Очень редко ходят страшные собаки и нежно берут с рук языком корочки хлеба. Закрытый поселок. Мы совсем одни, во всем мире, представьте.

– И сейчас из земли брызнет источник жизни? – засмеялся я. – Или из меня.

Девушка тоже рассмеялась, вытащила из, оказалось, скрывавшегося на спине рюкзачка припасенную попону, уселась на нее и жестом позвала меня.

– Сейчас забьет родник, сидим смирно, а то не услышим.

Она прижалась ко мне, и я обнял ее. Вдруг вдали послышался тонкий свист, какая-то ночная птица, пустельга или фазан, засвистела, ища друга. Но свист этот густел. И скоро мощным оркестровым контрапунктом, от которого задрожала земля, сыпалась ольха и бегали комья глины, звуковая волна заполнила все окрест. Я замер, будто в меня вбили кол. Гул перерос в водопад, который бушевал, пенился и метался прямо у нас над головой и в голове.

– Вода! – воскликнула моя спутница. – Водичка, – и, подняв руки либо к луне, либо прямо мимо нее к богу, стала почти молиться, что-то неслышно шепча.

Я посмотрел на дрожащую на эстакаде инвестиционную трубу, вскочил и ошарашенно спросил:

– А куда это она течет?

– Петенька, какая разница? – взмолилась спутница и потянула меня за руку вниз, на кошму. Было два пополуночи.

В этот час, под лунным светом и ревущей наверху водой, под легким ветром, скользящим по нам вместо одеяла и несущим труху, пыльцу и семена цветов, я был плохой любовник. Когда мы, как в тумане, поднялись, я все же забрался на насыпь, влез на нижний мощный костыль и с минуту слушал тяжелый вой мчащихся водяных масс. Город задыхался, обезвоженный и сухой, и вся она, эта вода, неслась здесь, наверху. В непонятное никуда.

Занимался слабый, по-детски наивный рассвет, мы шли, обнявшись, по петляющей тропе и разглядывали догорающие наверху слабые свечи звезд на коврике, постеленном богом для греческих небожителей, любивших отдаваться среди астральных соцветий непотребным делам.

– Я сегодня уеду отсюда, – с горечью сказала Тоня. – Девочки зовут, моя койка свободна.

– Слушай, не дури, – поперхнулся я. – Поедем ко мне, у меня книга, печка, я там бываю.

– Петенька, нет. У вас очень хорошо. Но вы пока не относитесь ко мне так, чтобы я могла все время занимать половину вашей постели. Но чувствую, не знаю… Скоро мы правда станем вместе. Я надеюсь. Вы, Петрпавел, моя последняя и единственная надежда, – и засмеялась безъязыким колокольцем.

Домой я добрался с первыми конками к шести утра, час, не чувствуя сна, провел с пером над фолиантом, а потом рухнул на два часа без сил на свою половину моей узкой койки. Чтобы вздремнуть или провалиться разом в дремучий сон, включил новостные клипы. Утро выдалось серьезным, упреждаемый строгим и торжественным анонсом с студию упруго взбежал НАШЛИД, сел на табурет посередине и произнес спитч:

– … будем чистить голову бюрократии молодежи поросль рабочие места замусолили это особенно служат в ус дуют ну хватит особенно умственно неполномочно их подряд уволим и продлим пусть работают за троих честных если не стыдно перед поросль смеется шире фронт а то одни как карла а эти гномы особенно окопались возле избирательных урн пользуются широкой демократией им льгот поголовно всех их мало… много…

Тут под эту музыку я и пропал в обморочном сне. Пришлось потом нагонять время, работая ногами, будто веслами. Добрая Дора сообщила в манере библейской суламифи, что дурная голова Акима потащила таки его почти бездыханное тело аж на спекомиссию выпускных школяров.

– … в твои фундаментальные курсы, – крикнула Дора, хлопая мне по носу дверью. – Чтоб вас на всю голову в семьях хранили, мумии ходячие.

В городе кипел большой детский праздник «День оздоровления знаний». По улицам мимо остолбеневших покинувших посты латышских стрелков и дружинников-зомби с заткнутыми за пазуху сообразно дню хризантемами вместо злобных нарукавных повязок мчались веселые бесшабашные стайки старших школяров, повсеместно сегодня «вступающих в жизнь» и получающих аттестат здоровья. С указанием начального диагноза и гражданской категории: кретин, идиот, умственный, параноик и прочее.

На всякий случай я решил заскочить на любимую службу в Краеведческий музей к патронессе моей тете Нюре, голова в абажуре… ажуре, а вдруг, и правда, косая карга сумела пристроить меня шлифовать задом латы у средневековых призраков-пердунов. Но всякий раз, когда мне встречалась очередная стайка выпархивающих в жизнь школяров, я в онемении останавливался и взирал с восторгом на их игрища. То они весело пихали шарахающихся прохожих, то стучали по недобитым стеклам в домах пеналами и головами. Да, совсем, совсем я отстал от веселой жизни молодого племени. Эти постоянно состраивали на улицах какие-то немыслимые в наши времена сценки.

Так один раз с десяток подростков и отроковиц весело в рядок цокали вразнобой плоскими палками-лаптами по гуманитарным китайским мячикам для, кажется, настольного тенниса. Приблизившись сбоку, я спросил у одной из девиц: что это за ритуал. Она, лучась милой улыбкой, сообщила: каждый задает ритм цокания, как стучит его сердце, а вместе все их сердца сливаются в одну какафонию. Не так одиноко – крикнула девчонка. Очень разумно, и я побрел дальше.

На другом углу, уже почти на музейной площади еще полсотни школяров синхронно снимали школьные ранцы и рюкзаки, ставили их на мостовую, одновременно по выклику управляющего оргией садились и вставали с них, ставили на учебное левую, а потом правую ногу, а после плевали на эти предметы своего образования. И повторяли игру вновь. Здорово! Я спросил у крайнего хлопца: это что вы выделываете. Он растерянно захлопал глазами и честно заявил: не знаю, всегда это делаем. Зато весело.

И правда весело, подумалось мне, и я нырнул в анналы музейных коридоров полуподземного этажа. Тетка Нюра по-прежнему находилась с тряпкой в анфиладе и терла носы своим подопечным, иногда тяжело взгромождаясь на стремянку. Но сейчас ее хозяйство заметно разрослось: помимо пустых внутри жестянок-рыцарей в латах и с мечами, муляжей в кольчужках с кистенями и прочей средневековой жути анфиладу подвала заполнили скелеты школьных пособий с табличками в цокающих челюстях, поставленные стояком египетские мумии в саркофагах и даже восковые фигуры с лицами, схожими с ликом господина Пращурова и иных сильных, от которых, фигур, я шарахнулся, как от чумных.

Тетка Нюра плакала, протирая роскошный, поставленный на попа постамент, или гробницу, или монумент какому-то из вождей прошлого, вовремя не сумевшему юркнуть в мягкую сытную землю, маленькому, лысенькому и желтенькому в дутой черной пиджачной паре и с бумажной красной гвоздикой в петлице.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});