Корниловец - Валерий Большаков

— Случаем пулемётика не продадите?

— Кончились пулемётики, — буркнул Кирилл, закрывая окно, — разобрали все.

Он помог улечься Верховному, а после влез на соседнюю полку да и залёг. Имеет же он право выспаться? С этой мыслью Авинов и заснул. В голове его мелькнули фантастический образ Фанаса, пленительный образ Даши Полыновой, но всё это было так далеко, так давно… Будто совсем в другой жизни.

Разбудил его Саид — подъезжали к Новочеркасску. В пронзительно-синем небе, какое бывает лишь в осенние холода, блистали золотые купола собора. И на вокзале, и в городе жизнь бурлила, но это была не бессмысленная животная толкотня, а оживление, направленное умелой и твёрдой рукой, подчинённое заведённому порядку.

На путях пыхтел «Санитарный поезд Императрицы Александры Фёдоровны», благополучно добравшийся из Могилёва с запасами медикаментов и перевязочным материалом.

По улицам неслись военные автомобили, с лязгом прокатывались броневики, крупной рысью пролетали верховые казаки, степенно проезжали извозчики. Строем шли роты офицеров и юнкеров, а партикулярное платье терялось среди серых шинелей и красных лампасов, золотых погон и белых платков сестёр милосердия.

Нигде не краснел кумач с сермяжными хотелками: «Долой войну!», «Вся власть Советам!», «Смерть буржуазии!».

Зато повсюду были расклеены воззвания, зовущие в Добровольческую армию.

— Великий Бояр! — разнёсся вдруг дикий крик, и из толпы вынырнули текинцы в белых тельпеках и в полосатых, цвета сёмги, черкесках. Кирилл узнал Махмуда и Дердеш-мергена.

— Великий Бояр живой! — орали они. — Великий Бояр с нами!

Генерал, слабо улыбаясь, стащил с себя ужасную мужицкую шапчонку, поднимая ее в знак приветствия. И тут уж по всей улице прокатилась волна узнавания.

— Ура генералу Корнилову! — грянул чей-то голос, и тысячи людей подхватили ликующую здравицу.

К встречающим подлетел развалистый «рено», с места рядом с водителем выпрыгнул сияющий Шапрон дю Ларрэ, мигом открыл дверцу — и навстречу Корнилову шагнул Алексеев. Два генерала подали друг другу руки, но не сдержали порыва — обнялись. И улица вздрогнула от могучего «ура!».

Михаил Васильевич расчувствовался, прижмурил глаза, но вот он вытянулся по стойке «смирно» и обратился официальным голосом:

— Ваше высокопревосходительство Верховный правитель Русского государства! Разрешите доложить!

— Докладывайте, — склонил голову Корнилов.

Он стоял в валенках, в рваном тулупе, но глаза Авинова видели блеск золотых погон и аксельбантов.

— По данным на шестое ноября, — торжественно доложил Алексеев, — в ряды Добровольческой армии вступила двадцать одна тысяча офицеров, юнкеров и кадетов![51]

Корнилов сразу подтянулся, распрямил плечи. Оглядев взволнованные лица, он сказал громким и ясным голосом:

— Милостивые судари и сударыни! Тяжёлое сознание неминуемой кончины страны повелело мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей Родины!

Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что лично мне ничего не надо, кроме сохранения великой России! Предать же Родину в руки её исконного врага — германского племени — и его большевистских пособников, чтобы сделать русский народ рабами кайзеров и комиссаров, я не позволю, покуда жив! Боже, спаси и вразуми Россию!

Улица, запруженная людьми, выдохнула единый ликующий крик, в воздух полетели шапки и шляпки, а Кирилл Авинов в это время довольно улыбался, считая в уме. Двадцать одна тысяча добровольцев! А Фанас говорил, что к февралю восемнадцатого Добрармия соберёт едва три с половиной тысячи штыков. Значит, подействовали его МНВ!

— Мы победим, — твердил он про себя, как заклинание. — Мы обязательно победим!

Глава 8

ФОРМУЛА СЧАСТЬЯ

В грубой солдатской рубашке, подвязанной кавказским ремешком, в жёлтых, до колен, поскрипывавших сапогах, Антонов-Овсеенко нервно расхаживал по кабинету. Никогда прежде не ощущал он, как обжигает ревность. Ох, недаром её считают мотивом убийства! Ревность и ненависть.

«Штык» сжал кулаки и застонал, замычал сквозь сжатые зубы, вспоминая ту ночь в Зимнем. Эта картина навсегда запечатлелась в его сознании: возбуждённая, радостная, дьявольски красивая Даша — и этот хлыщ, контра лощёная, «беляк», небрежно тискавший девушку. Его девушку!

Издав утробное рычание, Антонов-Овсеенко крепко зажмурился, но и тогда ненавистное имя калилось перед ним, складываясь из огненных букв: «Кирилл Авинов». Его соперник. Его враг.

Заделавшись наряду с прапорщиком Крыленко и матросом Дыбенко членом комитета Совнаркома по делам морским и военным, подпоручик Овсеенко сам упросил Ленина назначить его комиссаром по борьбе с контрреволюцией на Юге России.

И никому, даже товарищу Полыновой, не признавался «Штык» в истинных своих побуждениях. Не пугали его войска Каледина, не тревожила и корниловская Добрармия. Он хотел — мечтал, жаждал! — захватить в плен одного-единственного «беляка» и долго-долго истязать его трепещущее тело, терзать искусно, так, чтобы мучения Кирилла Авинова не оборвались смертью от боли. И не с кем станет делить Дашу Полынову!

Только ради этого «Штык» и принял командование над всеми отрядами матросов, красногвардейцев Москвы и Питера, революционных солдат, брошенных против белых войск.

Невольно сравнив себя с царём Менелаем, спалившем Трою из-за Елены Прекрасной, Антонов криво усмехнулся: а он, выходит, разжигает Гражданскую войну ради Дашиных глазок! А так оно и выходит…

В кабинете, бывшей аудитории для курсисток, висела чёрная доска. Штык взял мелок и начертал извечную формулу счастья: «В. + Д. = Л.» — и быстро-быстро растёр буквы, «известные» любовного уравнения, сухой тряпкой. Если в это уравнение подставить «К.», то «В.» можно спокойно вынести за скобки…

Дрожащими пальцами Владимир взял папиросу, прикурил, сломал и отбросил. К чёрту! Ничто его не успокоит, пока эта белая сволочь не окажется здесь, в его руках, привязанная к стулу!

Звякнула дверь, и вошёл Михаил Муравьёв[52] — сухощавый, с короткими седеющими волосами и быстрым взглядом. Порою он пугал «Штыка» вечной своей бледностью, неестественно горящими глазами на истасканном, но всё ещё красивом лице.

— Вызывали? — спросил Муравьёв высоким, горячим голосом.

— Вызывал, вызывал, — Антонов-Овсеенко нервно-зябко потёр ладони. — Я назначаю тебя начальником штаба…

Муравьёв, самодовольно ухмыльнувшись, подтянулся. «Штык» походил мимо окон, выходивших во двор Смольного, постепенно замедляя шаги, и замер вовсе. Ссутулился, оглядывая крыши и шпили Петрограда.

— Первейшая наша задача, — сказал он отрывисто, — взять Харьков, сколотить из тамошних большевиков Совет рабочих и солдатских депутатов и провозгласить Украинскую Советскую Республику. И это надо сделать быстро!

— Сделаем! — воскликнул Муравьёв, предвкушая будущие контрибуции, расстрелы и прочие увеселения.

— Запомни, мы идём огнём и мечом устанавливать советскую власть! Уничтожать всех офицеров и юнкеров, гайдамаков, монархистов и всех врагов революции! Сечь их шашками, бить снарядами, душить газами! Мы в состоянии остановить гнев мести, однако не сделаем этого, потому что наш лозунг — быть беспощадными!

— О, да… — прошептал начштаба, совершенно очарованный.

— Если всё пойдёт как надо — должно пойти! — мы разделимся. Из Харькова ты поведёшь войска против мелкобуржуазной Центральной рады, а я двинусь на Дон — громить Каледина, Корнилова и прочую белую сволочь. И вот что… Мне докладывали, что ты у нас большой мастак на всяческие засады и похищения?

— Имею опыт, — на губы Муравьёва наползла гаденькая улыбочка.

— Тогда слушай приказ. Найдёшь одного запасника-кексгольмца по фамилии Захаров, сыщешь ещё с полдесятка надёжных товарищей и пошлёшь их на Дон. Мне нужно, чтобы группа Захарова захватила там одного белогвардейца, поручика-корниловца. Кирилла Авинова. Запомнил?

— Так точно! Кирилла Авинова, поручика.

— Мне нужно, чтобы его взяли живым и доставили ко мне. Обязательно живым! Ясно?

— Так точно! Разрешите идти?

— Ах, бросьте, товарищ Муравьёв! — поморщился «Штык». — Что за старорежимные выкрутасы? Мы с вами в революционной армии!

— Всё сделаем как надо, товарищ комиссар, — с чувством сказал Михаил. — Доставим «беляка» в целости и сохранности!

— Я надеюсь на вас. Ступайте.

— Есть!

Чётко развернувшись кругом, Муравьёв вышел. «Штык» вздохнул — не сразу выжмешь из служивого человека раба, царская муштра въедается крепко, — и тут же поймал себя на мысли, что все эти «есть!» и «так точно!» даже нравятся ему. Чеканные формулировки подчинения создают флёр властного превосходства — и умащивают его душу, изъязвлённую ревностью, униженную и оскорблённую проклятым корниловцем.