Непристойная страсть - Колин Маккалоу

Он усмехнулся зло и быстро, как будто полоснул бритвой.

– Вообще-то у меня есть кое-что для нее, должен признаться.

Сестра Лэнгтри приняла такое же положение: поставила локти на стол и подперла ладонями подбородок, с интересом наблюдая, как он кривляется и меняет позы.

– Как много горечи, Льюс, – мягко сказала она. – Должно быть, это очень обидно, когда приходится носить корзины с бельем банковского управляющего.

Льюс пожал плечами, безуспешно пытаясь сделать вид, будто ему, как всегда, на все наплевать.

– А-а! Все на свете обидно, разве нет?

Глаза его широко раскрылись и яростно сверкнули.

– А вообще-то носить белье банковскому управляющему или врачу, учителю, попу, зубному – все это ерунда по сравнению с тем, каково тебе, когда нет ботинок, чтобы пойти в школу. Она ходила в ту же школу, что и я, – когда она сказала, кто она такая, я ее вспомнил. И еще вспомнил ее туфельки, черные лакированные, с ремешками и черными шелковыми бантиками. Мои сестры куда красивее, чем все девчонки, красивее, чем она, но у них совсем не было туфель.

– А вам не приходило в голову, Льюс, что эти, в туфлях, завидовали вашей свободе? – осторожно спросила сестра Лэнгтри, пытаясь как-то помочь ему увидеть свое детство в более ярких тонах. – Я, помню, всегда завидовала, когда ходила в местную школу, пока не подросла и меня не отправили в закрытый пансион. У меня были туфельки, немного похожие на те, что носила дочка этого управляющего, но я каждый день встречала замечательно беззаботных мальчишек, шлепающих босиком прямо по репейнику, и хоть бы они глазом моргнули. Ох, как же мне хотелось выбросить туфли куда-нибудь подальше!

– Репейники! – подхватил Льюс, улыбаясь. – Ну как же я забыл про них, даже странно. Там, в Вуп-Вупе, растут репейники с колючками длиной в полдюйма. Я мог вытащить их из ноги и ничего даже не почувствовать. – Он выпрямился и с ожесточением посмотрел на нее. – Но зимой, моя дорогая высокообразованная, сытая, обутая и одетая сестра Лэнгтри, зимой у меня кожа на ступнях и голенях трескалась! – Последнее слово прозвучало как выстрел. – И ноги кровото-о-очили… – звуки, как капли, сочились из его горла, – от холода. Холод, сестра Лэнгтри! Вам когда-нибудь было холодно?

– Да, было.

Она чувствовала себя подавленной, но где-то внутри шевелилось возмущение против такой резкой отповеди.

– Да, мне было холодно в пустыне. И я голодала и умирала от жажды. А в джунглях – от жары. И болела – болела так, что мое тело не принимало ни пищу, ни воду. Но я выполняла свой долг. Я не комнатная собачка! И не безразлична к вашим детским страданиям. А если я неправильно выразилась, прошу меня извинить. Но мои слова были сказаны с одним-единственным смыслом!

– Вы жалеете меня, а я не хочу вашей жалости! – с мучительной ненавистью крикнул Льюс.

– Вы ее не получите. При чем здесь жалость? С какой стати мне вас жалеть, скажите мне ради бога? Неважно, откуда вы вышли, с чего начали. Важно только, куда вы придете.

Но печальное настроение уже покинуло его, а вместе с ним ушла и откровенность, и перед ней снова сидел прежний Льюс, непринужденный, сверкающий холодным блеском.

– Ну, как бы там ни было, к тому моменту, как меня заграбастали в армию, у меня уже были самые лучшие ботинки, какие существуют на свете. Это уже в Сиднее, когда я стал актером. Лоренс Оливье мне и в подметки не годился!

– А какое у вас было имя, Льюс?

– Лусиус Шеррингем. – Он со вкусом произнес имя, делая ударение на каждом слоге. – Но для балаганов длинновато, это я уже потом понял. Тогда я переделал его на Лусиус Ингем. Лусиус – хорошо подходит для сцены, да и для радио неплохо. Но когда я попаду в Голливуд, я придумаю что-нибудь позадиристее, например Рэтт или Тони. А если мой образ окажется больше похожим на Колмэна, чем на Флинна, тогда и просто Джон сгодится.

– А почему не Льюс? В нем тоже есть что-то задиристое.

– Не идет с Ингемом, – уверенно заявил он. – Если оставаться Льюсом, тогда надо забыть Ингема. Но это идея. Льюс? Льюс Диаволо! Девки в обморок попадают.

– А Даггетт не подойдет?

– Даггетт?! Да разве это имя? Дерьмо собачье! – Лицо его судорожно передернулось, как будто какая-то полузабытая боль снова кольнула его. – Ох, сестренка, как же я был хорош тогда! Слишком молод, конечно. Но у меня не хватило времени, чтобы как следует врезаться в память, – понадобился Родине и Королю. А когда я вернусь, будет уже поздно. Годы не те… Какая-нибудь льстивая сволочь, у которой, понимаете ли, давление слишком высокое или папа слишком богатый, и он может откупиться от армии, купается в моей – моей! – славе. Разве это справедливо?!

– Если у вас все получалось и вы талантливы, возраст не имеет значения, – сказала она. – Вы добьетесь своего. Кто-нибудь заметит ваш талант. А почему вы не попытались устроиться в одно из концертных подразделений, когда их формировали?

Он посмотрел на нее с видом глубокого отвращения.

– Я серьезный актер, а не престарелый эстрадный шут! Эти господа, которые набирали людей для концертных подразделений, сами как будто персонажи из водевиля; им нужны были только фокусники и таперы. А молодых людей просим не обращаться.

– Все равно, Льюс, у вас получится. Я знаю. Если человек так сильно чего-то хочет, как хотите вы стать актером, он всего добьется.

До слуха сестры Лэнгтри внезапно донеслись отдаленные стоны, и она заставила себя разорвать колдовскую паутину, сплетающуюся вокруг нее, и преодолела незаметно подкрадывающееся чувство любви.

Наггет затеял жуткую возню, и шум где-то неподалеку от ее кабинета, скорее всего, разбудит Мэтта.

– Сестренка, меня так скрючивает! – подвывал голос.

Она поднялась, глядя на Льюса с искренним сожалением.

– Льюс, мне страшно жаль. Правда. Но если я сейчас не пойду к нему, вам всем сегодня ночью придется за это заплатить.

Она дошла уже почти до дверей, когда Льюс произнес:

– Это неважно. Меня-то ведь не скрючивает!

Лицо его снова передернулось, горечь от несбывшихся в очередной раз надежд заливала его. Капризное чадо заскулило в поисках мамочки, и эти жалкие звуки украли у него чудесные мгновения самоутверждения и признания. А мамочка, как все мамочки на свете, отправилась нянчить того, кто требовал, чтобы его понянчили. Льюс взглянул на чай, уже почти остывший, так что на нем образовалась противная толстая молочная пенка. Он с отвращением поднял кружку и очень медленно, нарочитым жестом перевернул ее вверх дном.

Чай залил весь стол. Нейл вскочил на ноги, стараясь, чтобы льющаяся жидкость не попала ему на брюки. Льюс остался на месте, совершенно безучастный к судьбе своей одежды, и смотрел, как липкая жидкость подтекла к краю стола и полилась на пол.