Газета День Литературы # 91 (2004 3) - Газета День Литературы

Нарисованы глаза мои фломастером.

Руки-ноги гвоздиком приколочены,

Валяется дурак в кустах у обочины.

Лежу песню пою.

Зарос бурьянами,

Мохом, плесенью,

Травами вялыми.

Так лежу в канаве зябну и валяюсь я,

А вокруг меня октябрь разгорается.

Вода леденцами зелеными, синими.

Деревья лимонами, апельсинами.

Земля шоколадными кремами нежными.

Небо сливками белоснежными.

Плавники бы мне да жабры,

Я бы сразу в пруд.

Всех бы раков распугал

На сотни верст вокруг.

Мне на пятки бы пружины,

Зычный голос мне,

Я бы прыгал да кружил

С диким гуканьем.

Мне б пожарников пугать

Всяких пьяных.

Подосиновики рвать

На полянах.

Трогать хвостики

Поросятам розовым,

Полоскать носки

В соке березовом.

Размахнуться, да вина полный живот налить,

Не во львиную мощь, так в обезьянью прыть.

Только я непьющий.

Я совсем не пью.

Чую, обвивает плющ

Жопу голую.

Так лежу и пою злую песню свою.

Иссушает люфт душу медлительностью.

Тараканы по руке, словно током трясет,

И размокшими бычками провоняло все.

Свечерело. Полутрезвый, полусытый я.

Раздаются в коридоре шаги сердитые.

Лицо недовольным изгибом дуется,

Запахом пропитанной осенью улицы.

Запахом березы ветви срез живой,

Запахом с мороза масла свежего.

Словно темной ночью в троллейбус влезть,

Словно вдруг почуять, что согрелся весь.

Как увидеть, что вода на солнце синяя,

Как найти огромный гриб подосиновый,

Как на рассвете вдруг понять, что выспался,

Как в ладонь твою цветастый бисер высыпать.

ДАГОР ДАГОРРАТ

На берегах Замбези ночь, зима.

Дырявым фарфором онемели дома.

Метро закрыто. Я бы конечно дошел,

Но мое "дошел" еще не значит хорошо.

Хорошо, хоть холодно, а не свежо.

Кто-то мусорный ящик поджег,

Я грею руки на шершавых боках.

Мое бремя выносимо, моя ноша легка,

Ведь я ожидаю Дагор Дагоррат.

Вокруг, как останки ископаемых рыб,

Скелеты елок в чешуе мишуры.

Внизу развязались, замерзли шнурки,

Вверху утомившийся город cпит.

Я прокурен, проколот, побит и помят,

Я лелею свои сгнившие костыли,

Но сейчас я единственный выживший солдат,

Стоящий одиноким пупом земли,

И я ожидаю Дагор Дагоррат.

На замерзшей стене написано fuck,

Скрючившись, как рак, я выдуваю табак.

В разбитое окно наблюдает луна.

Во всем мире не спим только я да она.

Мне плевать на двадцать градусов и снежную пыль.

Я бомба и я готовлю фитиль.

У помойки, ссутулился, чтобы не дуло,

Прикурить от тлеющей ножки стула.

Дым выдувая и с криком "Ура!",

Я начинаю Дагор Дагоррат,

Я приближаюсь к Дагор Дагоррат,

Я прикасаюсь к Дагор Дагоррат,

Я погружаюсь в Дагор Дагоррат,

Я растворяюсь в Дагор Дагоррат.

И вот я вижу его в багровом рассвете,

В каждом стылом подъезде, в каждой старой газете,

Я читаю его в ваших следах на снегу

И в рельефе своих обмороженных губ.

Город спит, хоть новый год начался

Не месяц назад, а только сейчас.

Я сочиняю песню, у меня время есть.

мне идти еще километров шесть.

Владимир Бондаренко ЛИРИЧЕСКИЙ ЖЕСТ ВЛАДИМИРА СОКОЛОВА

ОН СРАЗУ ЖЕ, ЕЩЁ В ЮНОСТИ УГАДАЛ ПРО СЕБЯ ВСЁ: и то, что он станет писателем, и не просто писателем, а поэтом, и не просто поэтом, а лирическим поэтом. Позже он вспоминал: "недавно я перечитал свои тетради с первыми стихами и поразился тому, что там уже было почти всё, о чём я буду писать в дальнейшем. И московские улицы, и переулки, и первые и последние дни войны, и эвакуация, и острое чувство родины, и Ленинград осенью 1944-го, и снега, и дожди, и мечты, и любовь, и природа, и увлечение другими краями — тогда Эстонией… И многое ещё. И всё это на одной волне лиризма, без разделения "это для себя", "это для всех",— всё для души. То есть всё так, как пошло у меня в дальнейшем.

Странным, может быть, образом, но я с детства был уверен в том, что я писатель, а с отрочества, что я поэт…"

Его лирические стихи 1948 года могли быть написаны и в 1968-м, и в 1988-м. Он сразу указал своё главное направление в поэзии и не сворачивал с него, несмотря на довольно чувствительные нападки:

Как я хочу, чтоб строчки эти

Забыли, что они слова,

А стали: небо, крыши, ветер,

Сырых бульваров дерева!

Чтоб из распахнутой страницы,

Как из открытого окна.

Раздался свет, запели птицы,

Дохнула жизни глубина.

Здесь определён и его знаменитый волевой лирический жест, отличающий его лирику от лирики поэтических друзей: "как я хочу, чтоб строчки эти…" Он уравнивает поэзию с природой, со всеми красками жизни, он ценит оттенки, разные впечатления от увиденного. Он — лирик в чистом виде. Он же — импрессионист в своих стихах, передает мельчайшие оттенки увиденного. Может бесконечно живописать словом московские дворики, и каждый раз это будет иной дворик, под иным углом зрения, при ином освещении. Он по-настоящему наслаждается красками своей родины. Безраздельно предан родине и любит её, ...но с маленькой буквы, без патетики и пафоса, без всякой излишней гражданственности чувств, за что ему вечно трепали нервы директивные критики любых времен. По сути, критики 60-х—70-х годов правы, подчёркивая его любовь к сиреневым туманам и фетовскому покою, к некоей романсовости и элегичности... Жаль только, что далее эти воинственные критики, типа Аллы Марченко, перечёркивают саму возможность подобной поэзии, противопоставляя ей гражданственность и наступательность. И тем самым превращают свои рецензии в доносы властям: "К этой особенности эстетической позиции В.Соколова мне представляется необходимым присмотреться внимательнее, поскольку она, на мой взгляд, имеет прямое отношение к литературно-общественной позиции поэта — призванного мэтра направления в нашей поэзии, которое с лёгкой руки Лавлинского стали называть "тихой лирикой"…"

А у Владимира Соколова, как ни у кого другого, гражданственность была неотделима от тончайших лирических чувств, запрятана в переживаниях и ощущениях, в слиянности с природой и миром.

Что-нибудь о России,

Стройках и молотьбе?

Всё у меня о России,

Даже, когда о себе…

Повезло ему и в том, что всё-таки он никогда не был на острие шумных литературных скандалов. Потому ему и удалось определиться в своей среднерусской тишине, потому его и не сломали, подобно многим другим, тем же его друзьям-шестидесятникам. Потому он и писал в своей тиши стихи о снежной королевне, взбудоражившие всё студенчество:

Хоть глазами памяти

Вновь тебя увижу.

Хоть во сне, непрошенно,

Подойду поближе….

С первой парты девочка,

Как тебя забуду?!

Что бы ты ни делала —