Восставшие из пепла - Слав Караславов

Камица сделал паузу, будто колеблясь — высказывать ли ему свою просьбу или все же воздержаться.

— Говори, — сказал Калоян.

— Позволь мне откупиться, царь. Я хорошо заплачу за свою свободу.

Предложение ромея было неожиданным. Калоян сидел и думал: если Камица останется в Тырново, то обязательно будет искать связей с его двуличными болярами, соблазнять их различными обещаниями, то есть увеличит число его врагов. А если он откупится — золото протостратора заполнит пустоту в сокровищнице, пойдет на строительство новых стенобитных орудий.

— Твое предложение разумно, протостратор Камица, — сказал Калоян. — Василевс будет рад снова тебя увидеть, но кто тот смертный, что назначит цену за твою свободу?

Камица понял, что назначить выкуп за свою свободу, а значит, оценить свою голову должен он сам. Не думал протостратор, что ему выпадет такое в жизни — назначать цену за самого себя.

— Настоящую цену мне, твоя светлость, может назначить только мой василевс, но для начала я предлагаю за мою скромную жизнь два кентинария золота[73].

Два кентинария — это очень много. Калоян согласился бы и на один. Но дело было даже не в цене. Военачальник, выкупающий себя из плена, становится безопасным, ибо теряет ореол славы, и самый последний воин будет презирать его. В сущности, Камица покупает только право на жизнь, а не на свое былое положение. Слава его закатилась…

— Я вижу, что ты знаешь себе цену, протостратор! — сказал Калоян. — Я согласен!

Голос царя был ровен, и Камица не понял, что кроется за его словами — уважение или насмешка.

Камица покинул зал окрыленным. Уверенным шагом он направился к корчме, заказал себе вина и стал обдумывать послание к василевсу. Только император может дать ему такое количество золота. А за это он предложит ему два своих имения в Фессалии[74].

Камица отпил несколько глотков из большой деревянной чаши. Фессалийских владений ему было жаль, но он начал успокаивать себя мыслью, что они находятся далеко от Константинополя и он с трудом мог охранять их от нападений венецианцев и морских разбойников. Конечно, он лишится половины своих доходов, но зато спасет свою жизнь. К тому же василевс, кажется, давно положил глаз на эти его имения.

Камица допил вино и стукнул деревянной чашей по столу. Ее снова наполнили. Да, да, через несколько дней он отправит в Константинополь своего зятя, попавшего в плен вместе с ним. Надо сказать Калояну, что Камица хочет выкупить также и своего зятя.

Камица вернулся к себе повеселевшим и всю ночь писал и переписывал свое обращение к Алексею Ангелу. Немного вздремнув, он перечитал написанное и остался доволен. Письмо не могло не тронуть василевса. Он просил императора смилостивиться и протянуть свою всесильную руку, чтобы извлечь его из этого Содома и Гоморры. Он напоминал ему о своих заслугах, о своей преданности. Не забыл напомнить и об их кровном родстве…

До обеда Камица жил впечатлением от вчерашнего разговора с Калояном и мыслью о близкой свободе. Лишь когда солнце поднялось в зенит и сгустившаяся тень легла у ног протостратора, в его голове зашевелилось сомнение: а если Алексей Ангел не даст золота? От василевса всего можно ожидать! Ну что ж, тогда, хоть это и очень сложно, надо искать другого покупателя его фессалийских имений. Но и в этом случае император должен дать согласие на его выкуп…

Но даст ли?

Мощь Иванко росла с каждым днем. Теперь никто не сомневался в его силе. Теперь все живое в горах подчинялось его воле, власть его распространялась от самой вершины Пангеи[75] до морского побережья. Стоя на каменных твердынях Родоп, он слышал манящий шум моря, который придавал ему уверенности в своих силах. Если дела и дальше пойдут так же, то в один прекрасный день он постучится в золотые ворота престольного Константинополя.

Пока это были только мечты, но разве они не осуществимы? Там, в Константинополе, Анна… Правда, теперь при мыслях о ней он не испытывал в душе прежнего трепета. Она жила где-то далеко, а рядом было много молодых и красивых женщин. После взятия в плен Камицы слава вновь позолотила его медные волосы, сделала его привлекательным даже для знатных пленных ромеек. Старые привычки вновь вернулись к нему, ночи заполнились вином и женщинами. Утром он поднимался усталый, опустошенный и, подходя к оседланному коню, уже забывал ту, с которой провел ночь, а вечером ему приводили новую наложницу.

Слава Иванко гремела по всем Родопам. Ромеи отовсюду были изгнаны, только Пловдив был еще под их властью, но, опасаясь отрядов родопского властителя, люди василевса остерегались показываться за крепостными стенами. В большом монастыре над Станимаком[76] игумен[77] велел упоминать имя Иванко во время молитв. Севаст отнесся к этому поначалу равнодушно, но вскоре с удовольствием стал воспринимать похвалы в свой адрес, возле него закружились толпы льстецов, отдаляя от севаста единомышленников и верных друзей. Лишь брат Мите мог позволить себе говорить с ним начистоту, не опасаясь его гнева, да порой оказавшись среди простого люда, Иванко не важничал. Он ел и пил за одним столом с крестьянами, дружески хлопал их по плечам, танцевал хоро[78], его гортанный смех взлетал высоко в небо. И люди проникались к нему доверием, не верили слухам о его сумасбродстве и говорили:

— Наш человек, свой…

— Не гнушается мужичья.

— Из баклаги пьет…

— Дай бог, чтоб он таким и остался.

— Хорошо бы…

Слушая такие разговоры, Иванко и сам чувствовал себя крестьянином. Но лесть делала свое дело, и теперь ему больше по душе были речи о том, что он пришел на эту землю как единственный владетель и господин, что он должен возвыситься над всеми и нечего ему кланяться Калояну. Тем более, что в самом Тырново у Калояна много могущественных недоброжелателей, и кто знает, не придет ли время, когда его, Иванко, признают самым достойным… И позовут на царский престол.

Иванко с удовольствием слушал такие речи, однако замечал, что Главака и Мите его удовольствия не разделяют и в их глазах все явственнее проступает тревога. А однажды Главака вскипел:

— Слушай, брат… Я на коленях ползал перед Калояном, вымаливая тебе прощение. А теперь ты слушаешь этих болтунов… Ты стал хозяином Родоп только потому, что воюешь против одного Алексея Ангела. А если по тебе ударит еще и Калоян — всем нам конец придет.

Иванко едва сдержал гнев. Умом он понимал, что Главака прав, но желание возвыситься над всей Болгарией, искусно разжигаемое льстецами, давно разъедало его душу. И потом — он не верил Калояну. Асени так легко не прощали. Да, пока Калоян держит свое слово, войска его часто беспокоят ромейские поселения, расположенные не так уж далеко от Константинополя, чем связывают василевсу руки и не дают ему возможности покорить горные крепости. Но надолго ли это?

Второе лето Иванко правил на отвоеванных у ромеев землях. В полумирной жизни были свои сложности и особенности. Парики должны были платить высокие налоги, чтобы поддерживать войско, а кроме того, бесплатно работать на укреплении крепостей. Когда шли активные боевые действия, крестьян это будто бы не тяготило, но сейчас они зароптали, многие начали срываться с мест, бесследно исчезать в каменных дебрях и ущельях. Иванко вовремя почувствовал опасность и разослал во все края гонцов с вестью о новом походе на земли ромеев. Иванко призывал каждого мужчину принять участие в этом походе, обещал богатую добычу. И на его призыв откликнулись все горы. Вскоре с каменных круч устремилась вниз, к морю, лавина хищных, остервенелых, голодных людей, сметающая все на своем пути. Поселения ромеев превращались в груды пепла, имущество их исчезало в бездонных корзинах, перекинутых через спины мулов. Время было выбрано удачно, император только что вернулся в Константинополь после безуспешного похода на Добромира Хриза.

Возвращение в горы было шумным и веселым. Перегруженные мулы едва тащились, медные колокольчики, привязанные к шеям животных, оглашали торжественным звоном горные долины.

Иванко глядел на эту усталую, сытую, опьяненную кровью и богатой добычей толпу и не знал, плакать ему или смеяться. Хорошо, что ромеи были далеко, напуганные и не готовые противостоять этой его орде.

Тонкое, прозрачное кружево паутины летало в воздухе. Беспощадный августовский зной иссушил море и землю, казалось, выжал из нее всю влагу. Дрожавшее марево застилало горизонт, в его текучих струях колыхались искривленные деревья и предметы, на которые падал взгляд. Алексей Ангел, не думая о благоприличии, сбросил с себя почти все одежды, беспрерывно отирал лицо и шею пестрым платком. Его расписную коляску подбрасывало на ухабах, белый навес над нею сползал на сторону, и слуги то и дело поправляли его, но раскаленные солнечные стрелы все равно досаждали императору. Он отупел от нестерпимого зноя, тяжко, с хрипом дышал. До Кипселлы было уже недалеко, и василевс надеялся задержаться там подольше, отдохнуть и восстановить свои силы. Вот уже вдали, словно призрак, показались крепостные стены, за ними маячили темные деревья, обещая прохладу. Возницы принялись ретиво нахлестывать лошадей, но усталые животные едва тащились; за повозками вздымались облака белой едкой пыли, она оседала на лицах воинов, забивала глаза, ноздри, глотки. Войско императора походило на огромную, беспорядочную толпу собранных со всего света нищих.