На Двине-Даугаве - Александр Кононов

Но вот и звонок. Конец занятий. На лестницу хлынула привычная лавина говора, смеха, беготни.

Семиклассники, впрочем, шли с преувеличенной солидностью. Солидно они и одевались — на виду у надзирателя, — не торопясь и независимо переговариваясь петушиными басками.

Выпуклые глаза Стрелецкого блеснули злорадно: новую фуражку надел небезызвестный Бронислав Грабчинский, рекордист по фигурному катанию на коньках и стойкий троечник по всем предметам, кроме поведения.

«Ну, теперь троечку выведем и по поведению для полноты картины», — подумал Стрелецкий, встретившись взором с Брониславом Грабчинским.

— Новую фуражечку купили? — спросил надзиратель с преувеличенной ласковостью.

— Совершенно верно изволили заметить, — вежливо ответил Грабчинский.

— Старую потеряли? Когда, вчера?!

Глаза Стрелецкого впились в лицо рекордиста по фигурному катанию.

Но лицо у того не дрогнуло:

— Да нет, Виктор Аполлонович, закапал случайно стеарином. Да как густо! Ну, неприлично было бы в такой фуражке по улице… вы понимаете… честь училища…

— Когда купили новую?

— Когда, когда… — задумчиво протянул семиклассник, как бы вспоминая.

— Сегодня?! У Ямпольских! — воскликнул надзиратель.

— Да нет, что вы! Недели две тому назад, не меньше!

Стрелецкий проговорил, отделяя каждый слог:

— У ме-ня на пальце остался след от герба вашей фуражки!

— Какая недобросовестность!

— Что?!

— Недобросовестная бронзировка герба, — проговорил с сожалением, как бы извиняясь за Ямпольских, семиклассник.

— След от герба только в том случае остается, если фуражка совсем новая!

Грабчинский с тем же видом сожаления пожал плечами:

— Я очень аккуратен. Я никогда не берусь за герб руками. Я берусь за козырек. Вот герб и сохранил свою, правда крайне непрочную, бронзировку.

Надзиратель и ученик снова встретились взглядами. Все было ясно. Они понимали друг друга.

— Разговор не кончен, — предупредил Виктор Аполлонович и, круто повернувшись, ушел.

На следующий день надзиратель не пожалел времени — отправился во время уроков на квартиру к отцу Бронислава Грабчинского.

Отец, частный поверенный (были в ту пору такие адвокаты, второсортные, без высшего образования), принял Виктора Аполлоновича с польской любезностью, достал из буфета коньяк, а о фуражке сказал как бы мимоходом:

— А, да. Сын мой, быдло этакое, проше пана, облил свою шапку чем-то… Маслом гарным? Нет, стеарином. На них, на молодых, ну прямо горит все.

Глаза у адвоката были блеклые, непроницаемые.

«Врет!» — решил Стрелецкий.

— А старую фуражечку куда изволили спрятать?

— Ха! Спрятать… В тот же день мой Бронька сбыл ее старьевщику вместе с моими старыми брюками.

«Сговорились, успели!»

Надзиратель закусил губу:

— Не помните ли, какому?

— Какому старьевщику? — Адвокат расставил руки, подумал; злой огонек вдруг мелькнул в его глазах: — Но, проше пана, я же не сыщик! Я частный поверенный!

Да, вот так и сорвалось! При одном воспоминании об этом Стрелецкий бледнел от злобы. Не промахнулся ли он сам в чем-нибудь? Нет! Все было им продумано, как всегда. Он ни в чем не промахнулся.

Страху в людях не стало, вот в чем все дело. Раньше — всего год тому назад — этот же самый частный поверенный испугался бы, запутался, заврался… И попался бы! Начались бы извинения, мольбы… А сейчас?

Ну, подождите, голубчики! Вы еще хлебнете горя. Теперь еще этот Шумов! Разбой! Кулаки вздумал сжимать. Ну, я тебе сожму! Я тебя согну! И другой… как его… Никаноркин. Он похитрей. Поскрытней, половчей. Но тоже, видите ли, «из народа».

Рот у Виктора Аполлоновича стал щучий, до того он крепко сжал губы. Таким бы, как Шумов, Никаноркин, да мало ли их набилось в училище после пятого года, — им бы рогожи плести, дороги мостить, землю ковырять, так нет, «к свету», видите ли, стремятся! Ну ничего, мы вас просветим. Будут перемены — и скоро! Слышно, приедет новое начальство в большом чине, с твердой рукой, верный слуга государев, — он порядок-то наведет, подтянет вожжи! А это главное: подтянуть вожжи, вернуть людям страх!

Пока Виктор Аполлонович предавался этим думам, трое учеников приготовительного класса возвращались на урок арифметики. Не очень-то они спешили. Постояли у окна. Интересно, чьи это сани у подъезда?

Разглядывая сани — парную упряжку, — Никаноркин не переставал шептать Шумову:

— Не сжимал ты кулаков, слышишь, чумовой? Можешь меня назвать свидетелем, я видал, как было дело, слышь? И Персица можешь назвать, он был с самого начала. Верно, Самуил?

Самуил Персиц судорожно повел шеей и ответил:

— Верно.

Гриша молчал сердито.

Вспомнив про рубль, он сунул руку в карман: монета была на месте — лежала себе рядом с перочинным ножом, среди колких крошек сухого хлеба, неизвестно каким образом туда попавших.

18

Сразу же после урока Гриша пошел к комнатке с коричневой дверью.

По дороге он опять остановился у окна. Не одного его привлек вид из окна. Некоторые малыши даже на подоконник взобрались, чтобы лучше было видно.

На улице у самого крыльца стояла запряженная в маленькие сани пара сытых лошадок; на козлах сидел нестроевой сутулый солдат в шинели с синими погонами. Так, значит, это сани доктора. Чьи же еще?

Вот какой почет ждал Вячеслава Довгелло!

И действительно, скоро Гриша увидел, как доктор заботливо помог Вячеславу сойти с крыльца, сам усадил его в санки, сел рядом, застегнул меховую полость и крикнул что-то кучеру-солдату.

Солдат шевельнул вожжами, лошадки бойко взяли с места — рысью; широкие струи талой воды брызнули из-под полозьев, сверкнули на солнце.

Небо сияло, голые ветки каштанов казались вышитыми на голубом шелку. Вольно дышалось сейчас там, за стенами училища!

Счастливый Довгелло! Ей-богу, стоило малой потерей крови и легким обмороком заработать право прокатиться по всему городу на паре резвых военных коняг! Гриша, во всяком случае, охотно поменялся бы с Довгелло своей судьбой.

Нет, не поменяешься! Судьба ждала его неумолимо; Виктор Аполлонович уже появился возле коричневой двери и, обернувшись, устремил на Гришу нетерпеливый взгляд.

Со вздохом оторвался Гриша от окна и пошел вперед.

Вот и опять сутулый орел глядит на Григория Шумова желтыми неподвижными глазами; он как будто еще больше облысел за это время. Или это солнце сегодня светит ярче? Все изъяны в комнате Виктора Аполлоновича стали виднее.

За спиной Гриши что-то щелкнуло. Ого, Стрелецкий замкнул дверь. Значит, будет разговор!

Как ни странно, Гриша разговора этого ничуть не испугался. Главное, рубль у него был налицо. Сейчас он уплатит долг. И Гриша сунул руки в карманы.

— Эт-то что? — закричал Стрелецкий.

Еще не слышно было, чтобы он так кричал когда-нибудь.

— А это я достаю деньги.

И Гриша, вынув монету, положил ее на край конторки.

Надзиратель даже и не взглянул в ту сторону.

— Ну, голубчик, теперь мы поговорим!

— Разрешите вопрос, Виктор Аполлонович, — сказал Гриша и даже улыбнулся, радуясь своей смелости.

Помимо рубля, которым он расплатился сейчас, у него в дневнике — круглые пятерки. И Стрелецкому он сегодня поклонился — свидетели найдутся. А что он хотел кинуться на Виктора Аполлоновича, так ведь не кинулся же! И никогда бы не кинулся, он в этом теперь был уверен.

— Разрешите вопрос.

— Какие еще там вопросы!

— Вот Витол сказал, что вы служили в сыскном отделении. А я даже и не знаю толком, что это такое — сыскное? Мне тут один объяснял, что там сыщики, или… как они называются… шпики…

— Молчать!!!

Виктор Аполлонович рывком сложил руки крест-накрест на груди с такой силой, что белые манжеты выскочили из рукавов.

Гриша с интересом поглядел на них: значит, оказывается, они не пришиты к рубашке? Должно быть, пристегиваются на пуговках, пуговки-то и отскочили…

— Ты что ж, негодный, так глуп?!

— Нет, я не глуп. А только я не знаю, что это такое — сыскное.

Шумов глядел спокойно. В этом спокойствии было что-то сверхвозмутительное. Глаза у надзирателя побелели, как у разозленного гусака.

— Ты что же, значит… интересуешься этим учреждением?

— Интересуюсь.

— Это учреждение, существующее по воле государя императора! Это страж порядка, если ты только можешь понять это безмозглой твоей головой… мужичьей твоей башкой, да!

— Страж — это все равно, что сторож? — спросил Гриша деревянным голосом.

— Т-ты смотри у меня, Шумов! Уж я за тебя примусь, голубчик! Как ты себя вел сегодня в коридоре?

— Когда?

— Полчаса тому назад! Думаешь, я ничего не заметил? Я все вижу, голубчик!

— Так мы ж там помогали Довгелло. И я, и Персиц, и Никаноркин. Мы хотели привести его в чувство.