Остановки в пути - Владимир Вертлиб

На уроке учительница объяснила нам, что такое говорить нельзя.

— Не все арабы — террористы, — подчеркнула она. — Среди них тоже есть достойные люди. Я нескольких арабов лично знаю, и все они — законопослушные граждане Израиля.

Но почему-то в ее устах это звучало не очень убедительно, как будто она сама в это не до конца верит.

После уроков я пошел не обычной дорогой, по апельсиновой плантации, а с компанией других учеников по пологому спуску, где улица вела в центр нашего поселения. С нами отправились сыновья Ульяфа Давид и Аарон, мой лучший друг Лёва, двое эмигрантов из Риги, какой-то первоклашка, которого я не знал, долговязый Ариэль, сын выходцев из Ирака, лучший баскетболист в начальной школе, две девочки из Тбилиси и еще какие-то ребята, точно не помню.

Давид и Аарон уже всем растрезвонили, что моя мама чудом спаслась, и мне пришлось в очередной раз, как и на переменах, рассказывать, как она опоздала на автобус.

— Проклятые арабы! — крикнул Ариэль. — Ну, ничего, мы с ними расквитаемся!

Все остальные промолчали, и это Ариэля еще больше взбесило.

— Да где вам, русским, знать, что такое арабы… — протянул он с презрением и сплюнул. — Трусы вы, тряпки, а не мужчины. Вот мои родители в Ираке на своей шкуре узнали, что к чему. Арабы моего деда убили, ясно вам? А теперь автобусы взрывают.

— Как это — убили? — переспросил кто-то.

— А вот так. Повесили, и все. А он ведь этих арабов ни разу и пальцем не тронул. Это в сорок восьмом году было, когда Израиль образовался. Тогда в Ираке стольких евреев поубивали. Мне мама рассказывала… Арабы нас ненавидят.

Ариэль посвятил нас в свой «план мести». Сначала мы как-то сомневались, медлили, но потом все-таки его поддержали.

На окраине мы насобирали камней и набили ими карманы штанов и ранцы. По «туннелю» мы пробрались на плантацию, выбрали место, где пересекаются две главные аллеи, и шумели до тех пор, пока на наши крики с бранью не выбежал вооруженный дубиной сторож. Это был единственный араб в нашем поселении, которого мы знали.

— А ну прочь отсюда! — пригрозил он. — Нечего вам тут делать.

Говорил он беззлобно, просто по обязанности.

В это мгновение Ариэль подал условленный знак. «Мавет ле аравим!» — крикнул он, а все остальные подхватили. На сторожа обрушился град камней.

Старик выронил дубину и закрыл лицо руками. Потом он разразился проклятиями по-арабски, снова поднял дубину и попытался схватить кого-нибудь из нас: бросился было за одним, потом за другим. Но он был один, а нас по меньшей мере десятеро, мы окружили его, вопили, орали, улюлюкали и со всех сторон обстреливали его камнями. Передо мной на миг мелькнуло его обезумевшее, искаженное от ярости, окровавленное лицо: я заметил рану у него на лбу.

Теперь уже не он нас преследовал, а мы его. На бегу призывая на помощь на иврите и на арабском, сторож кинулся к выходу. Вот он упал, снова вскочил, прихрамывая, побежал дальше. Мы бросились за ним — за ворота, в центр поселения — и гнали его, пока не кончились камни.

— Вы что, спятили?!

Я обернулся и увидел в нескольких шагах полицейского в форме. Я и оглянуться не успел, как все остальные «мстители» точно сквозь землю провалились. Остались только я и араб. Левой рукой он зажимал рваную рану на лбу, а указательным пальцем простертой правой тыкал в меня. «Это все он, он, сукин сын! — причитал араб. — Он, он!» У него заплетался язык. На иврите он говорил с трудом, с неверными ударениями, путая гласные. До сих пор помню его глаза, расширенные от ужаса.

Полицейский схватил меня за ухо. От боли я чуть сознание не потерял. У меня не было сил даже закричать.

Я оказался единственным «из числа малолетних хулиганов и бандитов», которого удалось поймать. В караулке полицейский дважды ударил меня по щеке и записал мою фамилию, адрес и телефон, а араб все это время сидел в другом углу, прижимая ко лбу грязный носовой платок, и тихо ругался. Двое полицейских уговаривали его успокоиться, дружески похлопывая по плечу. Какие именно аргументы они приводили, я не расслышал. Но мне повезло: в конечном счете араб не стал подавать на меня в суд.

— Нельзя никого трогать! Это запрещено! Это уголовное преступление! — несколько раз повторил шеф местной полиции, пытаясь придать голосу необходимую в таких случаях строгость, но напрасно: его, добродушного, приземистого, лысеющего, весь городок знал как медлительного, скучного, сонного толстяка, который только во время трансляции футбольных матчей и просыпался.

Вот и на сей раз говорил он скорее грустно, чем грозно:

— Израильские арабы — такие же граждане нашей страны. Не все они террористы. Нельзя же всех стричь под одну гребенку, ты же не фашист.

Он произнес положенную речь, пригрозил «не упускать меня из виду», попытался выведать имена других «мстителей», но оставил меня в покое, как только я сказал «нет».

— Что же мы за детей вырастили? — со вздохом заключил он. — Раньше все по-другому было… Да, не знаю, что дальше будет… Вся страна катится к чертям собачьим… Мне-то уж ее точно не остановить… Да и кому это по силам?

Он с брезгливым выражением махнул рукой, повернулся ко мне спиной, потом еще раз посмотрел на меня и показал мне кулак:

— Ну, смотри! — пригрозил он. — Еше раз попадешься, уж я тебя…

Он не закончил фразу, тихо выругался и ушел к себе в кабинет.

Почти до вечера просидел я в участке, уставившись в угол, и в конце концов мне стало казаться, что я — это не я, а кто-то другой. Это кто-то другой бросался камнями в старика, это кто-то другой вроде и не хотел, а пошел вместе со всеми, чтобы его не обозвали маменькиным сынком и трусом. Может быть, ничего этого и не было? И я все это только придумал? Или увидел во сне?

Как во сне я смотрел на родителей, что-то долго обсуждавших с полицейскими. Мама улыбалась, кивала, что-то долго, многословно объясняла, несколько раз просила извинения, а отец так сжал мою руку, что я вздрогнул от боли.

— Яблочко от яблони недалеко падает, — вздохнула мама, когда мы вышли из участка. — То отец в полицию попадет, то сын. Хорошенькая семейка, нечего сказать!

— Это не мое влияние! Я его такому не учил! — сердито возразил отец.

Потом они оба посмотрели на меня, и мама отрезала:

— А ты вообще молчи! Как будто тебя нет! Чтобы я ни слова от тебя не слышала! Понял?

Да я и так молчал. Что ж мне еще оставалось?

VI. Остия

Выхлопная труба у оранжевых итальянских автобусов выходила на крышу. Из нее валил густой темно-серый, иногда синеватый дым. Стоило мне на него взглянуть, как меня начинало тошнить. Стоило мне войти в автобус, как тошнота становилась невыносимой. А ведь итальянские автобусы были современнее и комфортабельнее древних израильских, в которых приходилось дергать за сигнальный шнур, чтобы шофер остановился. Зато в израильских меня ни разу не тошнило. А сейчас, казалось, на каждом повороте вот-вот наизнанку вывернет. «Ну, пожалуйста, ну, еще две остановочки! — умоляла мама. — Ну, еще чуть-чуть, ну, держись!» Но было уже поздно. Я почувствовал во рту мерзкий кисловатый вкус полупереваренной еды, и меня вырвало завтраком прямо на черные лакированные туфли дамы, стоявшей рядом. Дама, полная, элегантно одетая, лет пятидесяти на вид, отпрянула и заверещала, как будто ее режут. Люди в автобусе повскакивали с мест и быстро-быстро залопотали все разом какую-то тарабарщину, жестикулируя и перебивая друг друга. Мама все повторяла: «Скузи! Скузи! Скузи» — одно из немногих итальянских слов, которые она знала. Потом она кинулась к выходу, таща меня за собой: к счастью, автобус как раз остановился. Мы торопливо нырнули в какой-то переулок и все время боязливо оглядывались, но дама в лакированных туфлях преследовать нас не стала.

— Может, он просто устал, — сказал отец и погладил меня по голове.

Мама показала на решетку канализационного стока:

— Вот тут уж и заверши начатое, будь любезен!

Я посмотрел на решетку, вспомнил автобус и решил, что благоразумнее послушаться…

После этого случая мы ездили только на трамвае и, разумеется, тащились как черепахи. Просто бесконечно долго. Поэтому, когда я вспоминаю Вечный Город, в памяти всплывают прежде всего эти трамваи. Колизей, Форум, собор Святого Петра я почти не помню — так, какие-то блеклые контуры…

Немилосердно дребезжащие трамваи ходили в Риме по круговым маршрутам, всегда в одном направлении, и потому невозможно было вернуться тем же маршрутом обратно.

Мои родители обращались во все римские благотворительные организации, поддерживающие эмигрантов и беженцев. Организаций таких было великое множество. Пока мы ездили по задыхающемуся от выхлопных газов городу, я чаще всего засыпал, и снились мне зима, снег, замерзший пруд, и как я катаюсь на нем на коньках. Потом я просыпался, изумленно осматривался и понимал, что сейчас лето и что я в жарком душном Риме.