Остановки в пути - Владимир Вертлиб

И тут раздался пронзительный крик, от которого просто кровь застыла в жилах. Ребенка убивают? Крик перешел в хрипение и затих.

— Вот, теперь они еще овцу в подъезде зарезали! — покачал головой отец. — Мы в цивилизованной стране или в каком-нибудь кишлаке в Средней Азии? В Вене такое невозможно. А еще полночи в барабаны бить будут, мы и глаз не сомкнем!

— Это они барашка, а не овцу, — печально поправил я.

— Да какая разница. Хоть верблюда — ну, не здесь же, не в доме. Если так и дальше пойдет, скоро у нас тут стойло будет.

— У них сегодня праздник, помолвка старшего сына. Он женится на дочке мудреца из Бухары. И мы все тоже приглашены. Ну, с ним познакомиться.

— Этого еще не хватало! Могу себе представить, что это за восточный мудрец. Целую проповедь нам прочитает о том, как мудро овец в подъездах резать. Нет уж, спасибо. Слуга покорный.

Мне, конечно, страшно хотелось пойти на узбекскую помолвку, но я знал, что отец никогда не позволит. Честно говоря, мне нравилась барабанная дробь, дразнящие запахи специй и жареного мяса. Но я заранее знал, что если буду просить, то отец придет в бешенство, а мама занервничает. Поэтому я лягу в постель, закрою глаза, буду прислушиваться, принюхиваться и воображать, будто я — узбекский воин, знаменитый полководец и прославленный герой… Я победил в бою орды кочевников-монголов… В увенчанном высокими минаретами и золотыми куполами Самарканде в мою честь устроен роскошный, сказочный пир… Отец будет злиться, и, если честно, меня это радует… Ха-ха, пусть в барабаны бьют сильнее, пусть музыка играет громче… Мне сразу стало стыдно.

Обычно ближе к вечеру я еще выходил во двор поиграть с другими детьми, побродить по поселению или по старому центру. На окраине, обнесенный тройным рядом колючей проволоки, располагался армейский лагерь. Я любил смотреть, как армейские грузовики и джипы проезжают через контрольно-пропускной пункт мимо вооруженных до зубов часовых. Тут же среди гальки валялись старые каски и стреляные гильзы. Каску домой притащить мне, разумеется, никто бы не позволил. Зато коллекцию патронов я, как и другие ребята в нашем поселении, собрал что надо. Но сегодня оставлять отца одного мне не хотелось. В конце концов, я же обещал маме за ним присмотреть.

— Скоро я тебя отсюда увезу! — в очередной раз провозгласил отец. — В США, в Канаду или в Швецию — в какую-нибудь достойную страну, с этого восточного базара, от этих хамов!

Но я каждый день слышал об этих намерениях, поэтому особого значения им не придавал. Отец строил планы, мама работала и два раза в неделю ходила в Тель-Авиве на курсы иврита, и мы никуда и не торопились. Мне не хотелось снова уезжать.

Я доделал уроки, взглянул на часы, вернулся в гостиную и включил телевизор. Показывали вечерние новости.

— Странно, что мамы твоей еще нет, — пробормотал отец, устраиваясь рядом со мной на диване.

«О количестве погибших, — услышали мы голос дикторши, — точных сведений пока нет. Террорист пронес бомбу с часовым механизмом в полиэтиленовом пакете и оставил пакет под сиденьем, а потом вышел из автобуса, по всей вероятности, еще в Тель-Авиве».

— Опять? Господи, за что! — со вздохом протянул отец. Вид у него был раздраженный. — Этого еще не хватало!

На лице молодой дикторши, с праведным негодованием зачитывавшей текст сообщения, застыло выражение ужаса. Что ни слово — удар, что ни предложение — акция возмездия.

«Этот трусливый террористический акт, очередное испытание для нашего многострадального народа, произошел двадцать минут назад в автобусе, следовавшем по маршруту Тель-Авив — Ришон-ле-Сион — Реховот — Рамла».

Отец вскочил. Несколько мгновений он неподвижно стоял перед телевизором, обеими руками опираясь на крышку телевизора и не отводя глаз от экрана.

«Раненые доставлены в больницу Ришон-ле-Сиона. Справки о пострадавших по телефону…»

Постепенно до меня дошло. К горлу подкатила волна тошноты. Сердце билось уже не в груди, а, казалось, заполнило собой все тело и колотится уже в висках.

— Ты понял номер телефона? — закричал отец и забегал по комнате. — Эй! Я с тобой говорю! Какой номер?

Но я не то что номер понять, я слова вымолвить не мог.

— Черт подери эти еврейские цифры! Кто их разберет?! — завопил отец и бросился к телефону.

Потом, по-прежнему сидя на диване, не в силах отвести глаз от экрана, я услышал, как он на ломаном иврите просит позвать маму. Нет, с работы она уже ушла. Когда ушла? Час назад? Час? Неужели тогда… Да нет, быть не может, но вдруг… Как это не волнуйтесь? Так вот просто не волнуйтесь и ждите? Ну и что, что почти каждый израильтянин такое однажды пережил? Мне-то что, от этого легче? Нет, номер не разобрал… Да, в больницу Ришон-ле-Сиона позвоню… Тогда рабах, спасибо. Шалом.

Отец положил трубку и схватил телефонную книгу. Руки у него дрожали, не слушались, он в бешенстве перекидывал страницы и никак не мог найти нужную, беспомощно проводя трясущимся пальцем то по одной, то по другой наискосок — непонятные буквы, загадочные цифры, один ряд, другой, и что за ними?

— Господи, они что, нормальный алфавит выбрать не могли, когда это государство основали?! — простонал отец, как будто эту письменность три тысячи лет назад специально придумали, чтобы усложнить ему жизнь. — Турки вот перешли же на латиницу, и правильно сделали.

Телефонная книга выскользнула и шлепнулась на пол. Отец выругался, пинком отбросил ее на другой конец комнаты, на секунду замер, скрестив руки на груди, взглянул на меня, покраснел, опустил глаза, неуверенно шагнул ко мне и закричал:

— Чего ты тут стоишь столбом! Чего ты на меня уставился! Лучше следи, чтобы номер телефона опять не пропустить!

Номер по телевизору продиктовали уже дважды и даже показали на экране, но я его так и не разобрал. Я не приготовил ни бумагу, ни карандаш, понял, что веду себя как последний растяпа, поглядел в искаженное лицо отца, заражаясь его страхом и неуверенностью, и вдруг с совершенной ясностью осознал, что с мамой случилось что-то ужасное, что она уже не придет и что больше я ее не увижу.

На темно-синем полированном шкафчике у большого, почти до потолка, зеркала в гостиной лежала мамина старая коричневая сумочка, которую она давно собиралась выбросить. Я схватил ее, прижал к груди и зарыдал. «Мама, — шептал я, — возвращайся, пожалуйста! Пусть отец на меня кричит, пусть ругает — мне все равно». Дикторша все еще с «гневом и болью» говорила о «великом горе, постигшем нашу страну». Хоть бы она заткнулась…

«В автобусе пригородного сообщения, следовавшем по маршруту Тель-Авив — Ришон-ле-Сион — Реховот — Рамла, сегодня был совершен террористический акт». — Одни и те же пустые фразы, скорбная торжественность — на военную сводку похоже. А с другой стороны, чем это не война? Разве учительница в школе не повторяла нам: «Мы платим высокую цену, чтобы жить в этой стране, но только здесь мы можем гордиться тем, что мы — евреи. Другой страны у нас нет».

Но в эти мгновения я не мог гордиться тем, что я еврей и что у нас нет другой страны. Это было для меня просто неважно.

Я вспомнил, что вчера вечером мама читала мне сказку. А вдруг она никогда больше не будет читать мне вслух, никогда не утешит? Я еще крепче прижал к себе ее сумочку.

Однако отец не стал меня ругать, а поднял на руки и отнес на диван. Я сидел у него на коленях, а он гладил меня по голове, по лицу, по спине.

— С ней все будет хорошо, — спокойно сказал он. — Все будет нормально, вот увидишь!

Но я молчал и не верил.

— Вот увидишь, — повторил отец задумчиво, рассеянно, как будто говорил сам с собой. Потом он заглянул мне в глаза и продолжал с наигранной бодростью: — Ты же знаешь, она сама всегда говорит: «У нас еще та семейка, от нас так быстро не отделаешься». Мы еще состариться успеем, а до тех пор чего только ни переживем.

Он засмеялся, но смех его звучал фальшиво, почти цинично. И хотя я ему ни капельки не поверил, я чуть-чуть успокоился и пообещал в следующий раз постараться и записать номер телефона.

И я успел записать номер телефона, а отец позвонил в больницу Ришон-ле-Сиона и узнал, что среди раненых мамы нет. Правда, личность некоторых установить еще не удалось. Ему дали еще один номер, как оказалось, тот же, что записал я. Отец сразу же позвонил, поговорил с кем-то на еще более ломаном иврите, чем обычно, и, положив трубку, объявил мне, что пока мамы нет ни среди раненых, ни среди погибших.

— Теперь нам остается только ждать.

Еще несколько минут мы молча просидели на диване. Отец обнимал меня, а я — мамину сумку. На экране появлялись все новые и новые картинки, но я глядел на них и будто не видел, а снизу, из квартиры семейства Ульяф, доносился шум, голоса, музыка, с каждой минутой все громче и громче…

— Господи, в такой день празднуют! — вздохнул отец. — Они что, новости не смотрят?