Остановки в пути - Владимир Вертлиб

Через минуту трубку взяла мама. Я сбивчиво и торопливо стал объяснять, что у нас стряслось что-то страшное, но она меня сухо прервала:

— А теперь успокойся и позови отца. Пусть он сам мне расскажет, что он опять натворил.

— Папа! — крикнул я в направлении спальни. — Это мама. Объясни ей, что ты натворил.

Пошатываясь, прижимая к носу полотенце, отец добрел до телефона, вырвал трубку у меня из рук и в бешенстве прошептал:

— Кто тебя просил звонить матери? А ну убирайся отсюда!

Но я, само собой, никуда не убирался.

Постепенно, из его обрывочных фраз, мне стало ясно, какой же с ним случился «конфуз».

Отец пошел на рынок в Тель-Авиве, чтобы купить мне килограмм яблок. «Вот, хотел сыну твоему яблок купить, не все же ему апельсины воровать!» В одном месте килограмм вроде стоил недорого, всего восемь фунтов.[21] Отец уже набрал яблок и дал продавцу, «такому толстому мерзавцу, типичному еврейскому прохвосту, местечковому еврею», купюру в пятьдесят фунтов. Но тот, к его удивлению, дал не сорок два, а два фунта сдачи.

— Я ему говорю: «А остальные сорок где?» — крикнул отец в трубку. — А он мне: «Какие сорок? Ты мне десятку дал.» — «Нет, пятьдесят!» — «Десятку!» — «Пятьдесят!» — А он мне: «Забирай свои яблоки и проваливай!» — Ну, что, пришлось мне схватить с прилавка ящик яблок и швырнуть об пол. А он мне врезал кулаком. В лицо. Я тоже в долгу не остался. Саданул его пустым ящиком по башке. Ну, у него кровь пошла, на лбу и на щеке…

Тут противников арестовала полиция и отвела в участок. Беседа в участке закончилась для отца благополучно: «Как? Опять ты? — встретил продавца дежурный офицер. — Что, опять кого-то надуть пытался?»

Этим все, можно сказать, и кончилось. Подавать заявление обе стороны отказались. Продавец вернул отцу сорок фунтов и три кило яблок в придачу, сказал, «в подарок».

— «Не обижайся», — говорит мне эта сволочь, да еще по плечу хлопает. Так что теперь у меня нос распух, губа разбита, зато яблок нам месяца на два хватит.

Я быстро понял, что мама не торопится пораньше уйти с работы, чтобы лечить и утешать отца.

— Что значит: «сам виноват»? Что значит: «сам себе компрессы делай»? — возмутился отец. — Я ж вымотан совершенно, на ногах не стою!

В концов концов, он молча передал мне трубку и вышел из комнаты.

— Сделай-ка папочке, своему образцу для подражания, холодный компресс и проследи, чтобы он больше ничего не учудил, — сказала мама, то ли с грустью, то ли с иронией. — У меня срочная работа. Я сегодня задержусь. Да, и много яблок там не ешь, хоть они нам почти бесплатно достались. А то живот заболит. Да, и помой их хорошенько. А то кто знает, может, они еще в крови… Ну, ладно, до вечера.

Она положила трубку.

Я поставил отцу холодный компресс. Он уже успел снова улечься в постель и теперь лежал без движения.

— Оставь меня в покое, — сказал он, и я принялся за уроки.

Но сосредоточиться на дробях и иврите мне никак не удавалось. Я сидел и грыз ручку, уставившись на совершенно неразрешимую задачу: 1/2 +3/16 =?

Я невольно вспомнил о том, как отец давным-давно, — больше трех лет тому назад, еще в Вене, — подрался с отцом моего друга Виктора. Я тогда так испугался, что даже ничего никому об этом не рассказывал.

Да, и вот еще. Всего полгода назад. В тель-авивском аэропорту, мы только из Амстердама в Израиль прилетели. Получили багаж, прошли в зал ожидания… И тут какой-то наглый юнец — в узких джинсах, в водолазке, с густыми кудрявыми волосами, — как ни в чем не бывало стал фотографировать отца.

— Эй, это еще что такое, а ну, хватит! — крикнул отец.

Он говорил, конечно, на ломаном иврите, но, хотя и утверждал, что он-де в языках как свинья в апельсинах, при необходимости мог изъясниться на многих языках, и вполне неплохо.

Тут из толпы вынырнул другой наглый тип, как две капли воды похожий на первого, только без фотоаппарата, и объявил, что он Хаим, журналист известной израильской газеты, что приятеля его зовут Беньямин и что он, как видите, фотограф. Он напишет статью о моем отце: не успел, мол, знаменитый ленинградский сионист, подпольщик и борец с советским тоталитарным режимом на свою новую родину, в Израиль, прибыть, как тут же бежал без оглядки, а теперь — нате вам, пожалуйста! — пытается второй раз совершить алию,[22] не иначе как пережив нравственное прозрение и очистившись для новой жизни.

— Слушай, а еще на пару вопросов не ответишь? — предложил он отцу с беспардонным нахальством и с обескураживающей наивностью.

— Нет! — завопил отец. — И не подумаю! К дьяволу твою статью с фотографиями!

Тут нас опять ослепила вспышка фотоаппарата.

— Не смей снимать, сукин сын! — заорал отец и кинулся на фотографа, но мама его удержала:

— Не надо, все равно ничего не поделаешь.

А я гордился, что мой папа — такая важная персона. На следующий день я с восхищением увижу его фотографию в газетах: искаженное от ярости лицо и криво сидящие очки.

— Так, минуточку, сейчас сниму еще вас с ребенком, — бросил фотограф маме и щелкнул. И тут у отца лопнуло терпение. Он стал осыпать настырных репортеров бранью и набросился на них с кулаками. Больше всего меня поразило абсолютное хладнокровие обоих. Вместо того, чтобы ответить, они захохотали.

— Слушай, ты что, правда думаешь, что мы испугались? Сейчас убежим? — издевался один, увертываясь от слабых, не попадающих в цель ударов. Другой в это время сделал с безопасного расстояния еще один снимок. Не успела вмешаться полиция аэропорта, как обоих и след простыл.

— Спасибо за интервью! — донесся издалека голос репортера.

Потом они оба исчезли в толпе.

— Господи, кто только меня ни унижает, — прошептал отец.

Я заметил, что он весь дрожит.

— Добро пожаловать в Израиль! — заключила мама.

1/2 + 3/16 =? Я наморщил лоб, написал «13/16», немного подумал, зачеркнул результат и вместо него проставил «11/16». Потом распахнул окно и с наслаждением вдохнул сладковатый аромат апельсинов. Приближался вечер. Небо над плантацией теперь отливало красно-желтым. Дома в Ришон-ле-Сионе исчезли в туманном мареве, и мне на мгновение показалось, будто весь мир превращается в такой благоухающий апельсин, будто нет в нем больше вражды, а все ссоры, раздоры и драки — ненужные и бессмысленные. И тут из комнаты меня позвал отец, позвал слабым, болезненным, как у ребенка, голосом, и мне вдруг стало так неловко: уж лучше бы он кричал и ругался.

Когда я вошел в спальню, он сидел на постели. Тяжело дыша, он медленно поднялся, обеими руками опираясь на тумбочку.

— Видишь, что бывает с драчунами, — пояснил он. — Ты все проблемы будешь решать иначе, ты ведь по сравнению со мной спокойный и уравновешенный. Это я чуть что взрываюсь и скандалю. Но меня мой характер не оправдывает.

Я кивнул, но догадался, что отец лукавит. Мне уже было девять с половиной, и все оттенки его интонации, когда он мне мораль читал, я уже давным-давно научился распознавать. Я слушал его и смотрел, как шевелятся его губы. Запекшаяся корка на верхней губе мешала ему говорить, и он с трудом произносил свою маленькую речь, безобразно кривя рот. Он тоже понял, что я ему не до конца верю, и поэтому добавил:

— Не все оскорбления в этой жизни надо молча сносить. Когда я был немного старше тебя, среди моих одноклассников такая шваль подобралась — хулиганы, преступники малолетние, уличные мальчишки… Большинство безотцовщина — отцы на фронте, или в лагере, или Бог знает где погибли… Тогда же еще война шла… Вот и пришлось научиться драться, надо же было постоять за себя… Зато потом никто меня и пальцем тронуть не смел…

С этими словами он, шатаясь, побрел в кухню — приготовить мне салат из апельсинов и яблок с йогуртом, — а сам сказал, что ему после драк и скандалов есть не хочется.

— Что за страна, — сетовал он, пока я ел. — Восток дикий, и ничего больше, хаос, кошмар. Правильно мы четыре года назад отсюда уехали. А теперь вот опять судьба занесла…

Так он жаловался изо дня в день, с тех пор как мы вернулись в Израиль, и я к этим сетованиям уже привык.

А яблоки-то с апельсинами плоховато сочетаются, не так уж это и вкусно, решил я, но все съел, чтобы не злить отца. В такой день он заслуживал снисхождения.

И тут раздался пронзительный крик, от которого просто кровь застыла в жилах. Ребенка убивают? Крик перешел в хрипение и затих.

— Вот, теперь они еще овцу в подъезде зарезали! — покачал головой отец. — Мы в цивилизованной стране или в каком-нибудь кишлаке в Средней Азии? В Вене такое невозможно. А еще полночи в барабаны бить будут, мы и глаз не сомкнем!

— Это они барашка, а не овцу, — печально поправил я.

— Да какая разница. Хоть верблюда — ну, не здесь же, не в доме. Если так и дальше пойдет, скоро у нас тут стойло будет.