Царский приказ - Н. Северин

— У вас на столе, — продолжала она, с усилием произнося слова и не поднимая взгляда на мужа. — Я только сегодня узнала, что вам это нужно. Не сердитесь, что я сама пришла… Я хотела написать, но в письме всего не скажешь, а надо, чтобы вы знали. Я не виновата в том, что произошло. Мы никогда больше не увидимся. У вас есть невеста… но вы не должны обо мне думать дурно. Я вам желаю много-много счастья и всего…

Они были совсем одни в саду, точно оторванные от всего остального мира, а крутом было тихо-тихо. Кроме голоса Кетхен, робкого и нежного, ничего не было слышно, и каждое ее слово проникало прямо в сердце Максимову, наполняя его необъяснимым блаженством.

Вот что ему было нужно — чтобы она была с ним всегда. Знать, что она никуда не уйдет от него и что, куда бы он ни ушел, вернувшись домой, он найдет ее, милую, любящую… только это ему и нужно, ничего больше.

Любовь в Максимове созрела постепенно и незаметно, так незаметно, что он только теперь понял, что чувство, терзавшее его в последнее время, было не ненависть и злоба и не жажда мести, а тоска по той, которая нужна его душе, как воздух, которым он дышит.

Кетхен поняла это и пришла… сама пришла. И теперь они уже никогда не расстанутся и будут счастливы.

«Как все это просто и хорошо вышло! Как милостив Бог и как она мила, как невыразимо мила!» — думал он.

Солнце спускалось все ниже; его лучи еще золотили яркую лазурь неба, и в голубой мгле, постепенно окутывавшей деревья и флигелек, выглядывавший промеж ветвей, и трепещущую белокурую девушку, стоявшую перед ним с опущенными глазами, все принимало фантастическое очертание, как в чудной волшебной сказке.

Она ждала другого, ждала упреков, гнева, что ей не дадут договорить, но она кончила, слезы душили ее, а ее муж все молчал, и это молчание невыразимым смятением наполнило ее душу. Жизнь отдала бы она, чтобы узнать, о чем он думает! Но, чувствуя на себе его пристальный взгляд, она даже не смела поднять на него глаза.

И вдруг Максимов порывистым движением рванулся к ней, прижал ее к своей груди, и горячий поцелуй загорелся на ее губах.

Что было дальше, когда он перенес ее в своих объятиях с крылечка в комнату, о чем говорили они, прижавшись друг к другу так близко, что и дыхание их, и восторженные слезы сливались в один бесконечный поцелуй, кто из них был счастливее — Кетхен ли, так давно мечтавшая об этом счастье как о чем-то невозможном, как мечтают о райском блаженстве, или Максимов, не подозревавший до этой минуты, чего с таким мучительным томлением жаждала его душа, — сказать трудно.

IX

Восьмого мая графиню Батманову, которая накануне вечером заявила, что поедет к обедне к Николе Морскому [14], где должен был служить митрополит, разбудили приятным известием: князь Александр Яковлевич приехал в Петербург.

— Когда? И как вы узнали? — с обычной живостью спросила она.

— Сейчас казачок от них прибегал. Приказали о вашем здоровье узнать и в городе ли ваша милость. Кушать к нам сегодня приедут.

— Хорошо. Одеваться скорее. Да прикажи Марфе с Лизой собраться — со мной поедут. Да чтобы Лиза кутафьей не вздумала нарядиться. В такой праздник! От нее станется; учишь, учишь ее, а все ума у нее не прибавляется. Пусть новое розовое платье наденет и шляпу с перьями. А Степке с Ванькой в новых ливреях ехать. И ради Бога, чтобы Конон меня по-намеднишнему не осрамил! — крикнула графиня вслед горничной, спешившей выйти из комнаты, чтобы исполнить ее приказание.

Ровно в девять часов, с первым ударом колокола, большая желтая карета с гербами Батмановых на дверцах, важно покачиваясь на высоких рессорах, стояла у крыльца, а минут через десять спустилась с лестницы и сама графиня в богатейшей турецкой шали, в платье из тяжелой шелковой материи и в огромной шляпе с перьями, опираясь на руку дворецкого. За нею следовали ближайшие ее приживалки: попадейка Марфа Игнатьевна в темном скромном одеянии и Лиза, дочь мелкопоместного соседа Батмановой по имению, которую она после смерти родителей взяла к себе в дом, воспитала и теперь хлопотала выдать получше замуж, с хорошим приданым.

Авдотья Алексеевна любила службу митрополита Амвросия и редко пропускала случай присутствовать на ней. Чинно прошла она со своей свитой к месту у окна, где всегда стояла. Степка постлал коврик, на который она встала, Ванька подставил стул, взятый из алтаря, и оба удалились на такое расстояние, чтобы каждую минуту быть готовыми подойти на зов; компаньонки же стали за стулом графини, держа наготове молитвенник, табакерку, флакон с солями — все, что могло понадобиться их госпоже во время службы, длившейся в этот день особенно долго и совершавшейся особенно торжественно.

Церковь была полна избранным обществом: сверкали ордена, звезды, густые эполеты; дамы в весенних туалетах напоминали роскошный цветник; певчие пели чудесно; а владыка произносил молитвы с таким чувством, что исторгал из глаз слезы.

Когда Авдотья Алексеевна подошла к кресту, то поразилась бледностью митрополита и озабоченным выражением его лица. Невольно припомнился ей вчерашний разговор со старым князем. Как бы в подтверждение мелькнувшей у нее в голове мысли подошел к ней знакомый генерал и после обычных приветствий сообщил, что владыка намерен после обедни посетить военного губернатора.

— Его высокопреосвященство пользуется большой популярностью: площадь усыпана народом, стекающимся сюда за его благословением, — прибавил к этому генерал.

Правда, народа набежало так много, что экипажи с трудом разъезжались.

Не успела графиня Батманова вернуться домой и откушать чаю, как к ней стали съезжаться гости с самыми странными и противоречивыми новостями. Одни рассказывали, что в городе готовится возмущение, что народ требует выдачи генерал-губернатора, чтобы учинить над ним расправу за его жестокость; прибавляли к этому, что уже и войска выступили, и царская фамилия готовится выехать. Другие уверяли, что Пален позволил себе арестовать митрополита за то, что последний высказал ему правду.

В самый разгар этих разговоров вошел Лабинин, и к нему кинулись с расспросами, однако он отвечал на это, что только что приехал из деревни и ничего не знает.

Поболтав еще немного, гости разъехались, и Авдотья Алексеевна осталась со своим любимцем одна.

— Ну, что, по-моему вышло? За тобой прислали? — спросила она, с ласковой улыбкой глядя на племянника.

— Да, государь пожелал меня видеть, — ответил он, тоже улыбаясь.

— Но, разумеется, ты еще не знаешь, для чего ты ему понадобился?

— Не знаю еще. Я только одну минуту видел его… велел прийти завтра.

— Но он принял тебя ласково?

— О, чрезвычайно! Я к вам прямо из дворца. Там творятся удивительные вещи.

— Послушай, что это у Амвросия с немцем-то произошло? Ты, верно, знаешь?

— Знаю, — не переставая улыбаться, ответил князь.

— Постой, дай распорядиться, чтобы нам не помешали, — сказала графиня, дергая за кольцо сонетки, висевшей над ее диваном.

Должно быть, дворецкий только этого и ждал, чтобы явиться: в дверях почти тотчас же появилась его благообразная фигура.

— Илья Иванович пришел?

— Никак нет-с.

— Я позвала его сегодня обедать. Проводи его, как придет, в диванную. Мне надо с тобой о нем поговорить, князенька, он меня беспокоит, такой был вчера странный. Ступай, ничего больше не надо, обратилась она к дворецкому, который в нерешительности переминался в дверях.

Видно было, что он имеет сообщить нечто важное, но графине так хотелось остаться с князем наедине, что старик решил повременить с докладом.

— Ну, что там натворил мой Амвросий? — спросила Авдотья Алексеевна по уходе дворецкого.

— Он исполнил обещание, данное императрице.

— Это насчет немца? Молодец! Я была сегодня на его службе и по его лицу догадалась, что он что-то затевает. Народу ждало его на площади страсть как много! Насилу Конон провез меня сквозь толпу, так и лезут под лошадей как оглашенные. А про то, что он от обедни к немцу хотел заехать, я еще в церкви узнала. И что же дальше?

— От Палена он прямо во дворец проехал к вдовствующей императрице. Она тотчас прошла к государю, и минут через десять курьер уже скакал за Беклешовым, которому приказано было отправиться к генерал-губернатору с повелением немедленно выехать из Петербурга.

— Вот, я думаю, удивился-то!

— Ни крошечки. Пален преспокойно выслушал Беклешова и ответил ему с улыбкой, что ждал этого, у него все готово к отъезду и через два часа его здесь не будет. Это я слышал от самого Беклешова.

— И как ты думаешь, чему надо приписать такое спокойствие?

— Да, вероятно, тому, что чаша злодеяний его переполнилась и уж он сам это понимает. Но, разумеется, он в этом никогда не сознается и все свалит на интриги иезуитов.