Царский приказ - Н. Северин

«Как было бы неприятно, если бы она заметила, что я смотрю на нее!» — мелькнуло у него в уме.

Но уходить с того места, где он стоял, чтобы избегнуть досадной встречи, Максимов и не думал. Какая-то невидимая сила удерживала его тут. Невольно припоминались подробности страшного случая, связавшего его с этой девушкой; он продолжал смотреть на нее, а на душе у него было так радостно и спокойно, как уже давно не было. Неужели от надежды, что эта связь скоро порвется? Разумеется, от этого, отчего же больше? Он так горячо молился Богу, что Господь ему поможет. «В чем?» — снова спросил внутренний голос, не имевший ничего общего с голосом рассудка. «Конечно, в том, чтобы развестись с нею», — поспешил он сам себе ответить. Ему тогда можно будет приехать к отцу, жениться на избранной ему невесте и зажить помещиком с подругой, которая во всем ему пара — и по рождению, и по понятиям, по всему.

А Кетхен все молилась, и видеть ее на коленях перед образом Максимову было так отрадно, что хотелось, чтобы это длилось вечно.

Всенощная кончилась, народ стал расходиться. Кетхен поднялась с колен, боязливо оглянулась по сторонам, чтобы убедиться, что никто на нее не смотрит, поправила волосы (причем Максимов вспомнил, как он до них дотронулся в тот вечер, когда они были в крови), аккуратно надела на голову капюшон, закуталась в плащ и направилась к выходу. Повинуясь непонятной потребности дольше видеть ее, Максимов пошел за нею, держась на известном расстоянии, чтобы не быть замеченным. Но эти предосторожности были напрасны: Кетхен шла очень скоро, не оглядываясь по сторонам, точно опасаясь быть узнанной.

«Домой, разумеется, пойдет. Но почему она одна? Может быть, Анисья ждет ее на паперти?» — подумал он.

Но на паперти никто не подошел к Кетхен. Она перешла площадь и, вместо того чтобы повернуть налево, направилась к дому, белевшему направо, привычной рукой отворила калитку и скрылась за ней во дворе, обсаженном деревьями.

Максимов остановился в недоумении перед этой калиткой, спрашивая себя, к кому зашла его жена от всенощной; новые знакомые завелись у нее в этой местности?

Эта мысль почему-то была ему неприятна. Ему так захотелось узнать, долго ли Кетхен останется тут и одна ли пойдет домой, а если не одна, то кто будет провожать ее, что он решился было ждать ее возвращения. Но это намерение длилось только одно мгновение; почти тотчас же вспомнил он, что эта девушка и теперь ему — чужая, а скоро фиктивная связь, соединяющая их, и совсем порвется, и ему стало досадно на себя за глупое любопытство. Если бы кто-нибудь подсмотрел, как он следит за дочерью портного Клокенберга, как это показалось бы всем смешно!

«Какое мне до нее дело? Не все ли равно, с кем она проводит время, целые вечера и даже ночи?» — повторял он себе, отходя от калитки и поспешно направляясь в противоположную сторону.

Радостное настроение, с которым он вошел в церковь, совсем исчезло; опять ему стало казаться, что, кроме неудач и неприятных осложнений, ждать ему от судьбы нечего. Теперь он даже не понимал, чему так обрадовался. Участию князя Лабинина? Обещанию цесаревича? Но во всем этом ровно ничего нет существенного. Кроме нравственного удовлетворения, что самые высокопоставленные лица признают нанесенную ему обиду несправедливой и жестокой, ничего хорошего не произошло. Чему же он радовался? Письму, написанному графиней его отцу? Так ведь и это — не ахти какое счастье. Все равно отец должен когда-нибудь узнать про случившееся с ним горе. И не лучше ли не предаваться несбыточным мечтаниям?

Обо всем этом печально размышлял Максимов, ворочаясь с боку на бок на постели в тоскливой бессоннице.

Чтобы развлечься, он стал припоминать дочь богатого соседа Балкина, на которой отец задумал женить его. Это были дальние соседи. Старики служили в одном полку и поддерживали дружеские отношения, но дети виделись редко, и Максимов, тогда юноша восемнадцати лет, не обращал большого внимания на девочку, с которой ему приказывали играть, когда ее привозили к ним в деревню. Красивенькая, кажется, черноглазая хохотушка. Но, кроме ее смеха, ничего он не мог про нее припомнить. Да вот еще, ее имя: звали ее Анночкой. Представить себе ее фигуру, выражение лица молодой человек никак не мог. Все это заслонялось в его воображении другим образом, непрошеным и нежеланным, образом белокурой девушки с устремленными на него голубыми глазами, влажными от восторженного умиления.

Он так и заснул, не успев вызвать первую и отогнать вторую, а под утро ему пригрезился пребезобразный сон. Он видел, что у него две жены: Анночка Балкина и Кетхен; обе стоят перед ним, чего-то от него ждут, причем одна смеется, а другая плачет, он же не знает, что с ними делать, и очень несчастлив.

Несколько дней спустя после этой встречи Максимов отправился, по обыкновению, на службу; его поразили небывалое в такое раннее время движение и многолюдство на улицах. Множество людей всякого звания и состояния с каким-то странным, сосредоточенным выражением на лицах торопливо ехали и шли по направлению к дворцу.

«Верно, пожар где-нибудь», — подумал Максимов.

Но не видно было ниоткуда дыма и не слышно было набата, да и того испуга и шумного возбуждения, с которым люди бегут на пожар, ни у кого не было заметно. Совсем другого рода волнение читалось во всех взглядах, и все хранили молчание. Эта таинственная тишина при всеобщем оживлении наводила на жуткие мысли.

«Что такое случилось?» — спрашивал себя Максимов и, не вытерпев, обратился к человеку в плаще, который выходил из большого, красивого дома именно в ту минуту, когда Максимов поравнялся с ним.

— Позвольте спросить вас, сударь, куда это все стремятся? — произнес он, снимая шляпу и указывая на едущих, скачущих и идущих по одному и тому же направлению.

Прежде чем ответить, незнакомец пристально посмотрел на Максимова, и, должно быть, открытое лицо молодого человека внушило ему доверие.

— Говорят, будто государь скончался, — ответил он, понижая голос.

— Неужели? — воскликнул Максимов.

— Тише, сударь! Это, может быть, еще фальшивый слух, — продолжал все тем же шепотом незнакомец, — но, говорят, цесаревичу уже присягнули. Иду удостовериться, — прибавил он.

«И я тоже, к черту сегодня службу!» — подумал Максимов, поспешно направляясь к дворцу.

Роковое известие с каждым его шагом подтверждалось; возвращающиеся с Михайловской площади, все еще таинственно понижая голос, но уже вполне определенно, рассказывали, что государь скончался от апоплексического удара, что цесаревичу уже присягнула вся царская фамилия, и тому подобное.

На Дворцовой площади теснилось множество экипажей, из которых выходили сановники в мундирах и орденах. Со всех сторон приближались войска и присоединялись к тем, которые уже стояли шпалерами вдоль прилегающих улиц и на площади перед дворцом. Тут шла невыразимая суматоха. Двери во всех подъездах были настежь, и во дворец входил, кто хотел. Максимов последовал за другими и в одной из комнат, с богато расписанными потолками и мозаичным полом, увидел тело покойного императора. Останавливаться у тела никому не давали; всех впускали в одну дверь, чтобы выпустить в другую. И здесь, как на улице, выражение испуга и изумления точно застыло на всех лицах; видно было, что никто еще не успел опомниться от случившегося.

В одной из комнат, через которые он проходил, чтобы выйти из дворца, Максимов увидел нового государя с распухшими от слез глазами. Его величество рассеянными кивками отвечал окружающим его сановникам в военных и статских мундирах, которые, почтительно склонившись перед ним, о чем-то докладывали ему.

Но чем дальше шел Максимов, тем заметнее картина всеобщего оцепенения менялась. Между мундирами мелькали дамские платья в черных шалях, плащах и накидках, наскоро, ради импровизированного траура, накинутых на цветные юбки. Одна из этих дам так заинтересовала его, что он замедлил шаг, проходя мимо нее, чтобы узнать, о чем может она так весело и непринужденно болтать в такую минуту и при такой обстановке.

Эта дама была прехорошенькая, с кокетливыми глазками, разрумяненная, с затейливой и высочайшей напудренной прической; она накинула мужской плащ на шелковое розовое платье с глубоким вырезом на груди, уселась на подоконник и, болтая ножками в атласных зеленых башмачках, с оживлением рассказывала высокому преображенцу, пожиравшему ее влюбленными глазами, как она, ничего не подозревая, сидела за ужином у баронессы и вдруг Оливецкий влетел, как бомба, и объявил, что государь скончался.

— Баронесса сейчас же снарядила курьера к князю Утмашеву, а я поскакала во дворец. Императрица меня первую увидела, Ниловайская явилась после меня, а Кутайсова еще позже.

— Мы, вероятно, скоро будем иметь удовольствие видеть вашего дядю? — спросил преображенец, не спуская взгляда с полоски белой груди, сверкающей между складками черного бархата, которым был подбит плащ, накинутый на круглые, полные плечи его собеседницы.