Портрет А - Анри Мишо

Такие предложения всегда с трудом отделимы от чувственности. А тут, что любопытно, ее не было. Причем ни тени, хотя все продолжалось добрых четверть часа. На юношу напало что-то вроде наваждения. Всех, кто был в комнате, это забавляло. Но в этом наваждении не было ничего неприятного. Оно было не из плоти, а только едва намечалось контурами, как лица, которые иногда видишь во сне, ничего лишнего.

Китайский стиль, в особенности стиль самых древних текстов, — это что-то невероятное. Никакого развития сюжета, никакого однонаправленного линейного развития.

Вдруг — раз: споткнулись, дальше дороги нет. Древнекитайский текст всегда кажется бессвязным. Всюду какие-то обрубки. Где-то он выглядит куцым. В наших текстах, по сравнению с ним, кажется, полно изысков, а между прочим, самая богатая грамматика, самая подвижная фраза — это ведь только декорации для фрагментов мысли.

Китайская мысль, китайская фраза об этом не заботится. Она так и остается набитой — как сундук, а если предложения льются связно, то это инициатива переводчика.

От этих текстов веет безыскусным величием.

Этот невероятный стиль находишь и в философских текстах Лао-цзы и Чжуан-цзы,{92} и в воззваниях, с которыми обращался к китайцам Гао-Ди (крестьянин, ставший императором),{93} а У-Ди использовал его в послании предводителю гуннов.{94} Это стиль экономии слов.

Ничто не сравниться со стилем Лао-цзы. Лао-цзы бросает вам здоровый булыжник. И уходит. Потом бросает еще один булыжник и снова уходит; эти булыжники — фрукты, хоть и жесткие до невозможности, но, естественно, старый мудрый угрюмец не станет для вас снимать с них шкурку.

Лао-цзы знает, что говорит. Он прикасается к самым основам. Ему знаком язык бесспорного. А все-таки его не поняли. «Если Дао можно выразить словами, это не настоящее Дао».{95} Такая малость! Такое величие! Такая непостижимость!

«Как получается, что большие реки главнее горных потоков и бурных притоков?

Они умеют оставаться внизу».

«Работайте посредством бездействия.

Для бездействия нет ничего невозможного…»

Растворите свое существо и свою деятельность, и Вселенная будет вам подвластна.

Его ученики даосы уделяют больше внимания магии, чем нравственной стороне дела.

Если человек смог добиться такого растворения, для него не будет преградой ни материя, ни явления природы.

Один охотник поджег лес, чтобы вспугнуть дичь. Вдруг он увидел человека, который вышел из скалы. Потом этот человек неторопливо прошел сквозь огонь.

Охотник побежал за ним.

«— Скажите, как это вам удается проходить сквозь скалы?

— Скалы? Что это, скалы?

— И еще я видел, как вы прошли сквозь огонь.

— Огонь? А что вы называете „огонь“?»

Этот даос достиг совершенства, полностью растворился, и для него все было едино.

В другой раз он жил среди львов, и львы не замечали, что он — человек. Они не чувствовали в нем ничего чужеродного.

Вот такая гибкость приходит с пониманием Дао. Это высшая точка саморастворения, о которой мечтало столько китайцев.

У китайцев не бывает безумного вдохновения. Особенность китайских городов — грандиозные ворота. Перво-наперво нужно себя защитить. Не обязательно внутри горделивых строений, больше подходят солидные ворота, хорошо укрепленные и предназначенные, чтобы нагнать страху, да и просто пустить пыль в глаза.

У китайской империи, в отличие от всех прочих стран, есть Китайская стена. Перво-наперво нужно себя защитить.

Особенность китайских построек — их крыши. Перво-наперво нужно себя защитить.

Повсюду у них большие экраны, да еще ширмы и, естественно, запутанные лабиринты. Перво-наперво нужно себя как следует защитить.

Китаец никогда не чувствует себя непринужденно, он всегда настороже, и вид у него, будто он член тайного сообщества.

Когда без этого никак не обойтись, китайцы проявляют воинственность, но вообще-то они всегда были миролюбивым народом. «Хорошую сталь не пускают на гвозди. Стоящего молодого человека не определяйте в военные». Таково общественное мнение. Китайская система образования настолько располагает к пацифизму, что китайцы стали даже трусливы (на некоторое время) и нимало этого не стыдятся.[43]

Китайским скульпторам великолепно удавались верблюды, в том числе и на отдыхе, и лошадей они изображали очень остроумно, а вот со львами ничего не выходило. Львы у них корчат страшные рожи, но это все равно не львы. Какие-то евнухи.

Природный задор, огонь в крови и природная воинственность китайцам непонятны.

Китай — настолько миролюбивая по своей сути страна, что там полно бандитов. Если бы китайский народ не был так миролюбив, он бы взялся за оружие и навел порядок, чего бы это ни стоило. Но не тут-то было.

Крестьянина или мелкого торговца могут трижды ограбить, обездолить или даже ограбить десять раз. И все же даже после десятого раза у него останется в запасе еще немного терпения.

Вечное в Китае состояние неопределенности, ведь риску подвергаются и ваше добро, и ваша жизнь, для европейца — вещь невыносимая и тревожащая, а китайцы спокойно во всем этом варятся. Они сами игроки, но умеют быть и игрушкой.

Только в Пекине я понял иву — не плакучую иву, а чуть склоненную — самое китайское из деревьев.

В иве есть какая-то уклончивость. Листва у нее эфемерная, ее движение напоминает слияние рек. В ней скрыто больше, чем мы видим, больше, чем она показывает. Это самое нехвастливое дерево. И хотя иногда ее пробирает дрожь (непохожая на тревожный и краткий трепет берез и тополей), в ней нет воздуха, она ни к чему не привязана, без конца блуждает и плавает, чтобы, вопреки воле ветра, оставаться на месте, словно рыба в быстрой реке.

Мало-помалу ива меняет вас, каждое утро дает вам урок. И покой, который идет от ее колебаний, настолько входит в вас, что в конце концов, стоит вам открыть окно, и к глазам подступают слезы.

Есть вещи, которые кажутся сначала почти бесцветными, но китайцам в них мгновенно (а нам вовсе нескоро) открывается тайная волнующая сладость, и вот в них-то китайцы и вложили свою бесконечность, бесконечную точность и вкус.

Нефрит, отполированные и словно бы влажные камни, только без блеска, мутные и непрозрачные, слоновая кость, луна, одинокий цветок в горшке, мелкие веточки со множеством разветвлений и крохотными тонкими дрожащими листиками, далекие пейзажи, подернутые еле заметной дымкой, продырявленные и словно истерзанные камни, еле слышное вдали женское пение, водяные растения, лотосы, краткий, как звук флейты, свист жабы в тишине, пресные блюда, чуть надтреснутое яйцо, клейкие макароны, акулий плавник, моросящий дождик, сын, который, выполняя долг перед родителями, слишком буквально следует обычаям, с такой раздражающей точностью, что оторопь берет, растения всех видов, сделанные из камня, — с пухлыми цветами, венчиками, лепестками и чашелистиками, воспроизведенными с безобразным совершенством, узники, заключенные в тюрьму за инакомыслие, которых заставляли играть пьесы при дворе и принуждали выходить на сцену, все эти жестокости, прелестные и немного не от мира сего, — именно они в давние времена доставляли китайцам большое удовольствие.

Китайцы на фоне всех остальных желтокожих народов отличаются какой-то весомостью и просто — увесистостью, они даже сами с возрастом становятся немного как бочки цилиндрической формы.

Рядом с большими воротами Тяньаньмэнь в Пекине Триумфальная арка на площади Этуаль кажется невесомой и легко перемещаемой. Ванна в южном Китае — зачастую просто глиняный горшок и ничего больше (из которого маленькой кружкой черпают воду и льют на себя), это большой горшок, но такой тяжелый, что, кажется, рояль передвигался бы легче. Есть в китайцах какая-то скрюченность, будто они присели на корточки. Их скульптуры львов похожи на жаб, которые скорчили страшные рожи. Их бронзовые журавли и гуси давят на землю с человеческой тяжестью, это очеловеченные птицы, привыкшие ступать по твердой земле. Мебель у них приземистая. Фонари — толстые и пузатые, в каждом доме найдется пара таких подвешенных в воздухе бочек, которые неторопливо покачиваются.

В самых нищенских жилищах с абсолютно голыми стенами — надутый красный кувшинище, патриарх на престоле.

На японских афишах иероглифы худосочные и не связаны друг с другом. На китайских же они толстопузые, настоящие неваляшки или зады гиппопотамов, наползают друг на друга с дурацкой самоуверенностью и напоминают самые низкие и самые волнующие звуки контрабаса.