Портрет А - Анри Мишо

Среди китайцев распространено мнение о том, что живопись должна заменять природу, что картины должны давать настолько точный ее образ, чтобы горожанину не надо было беспокоиться и ехать за город, — на самом деле, так у них и происходит.

Суденышки-сампаны в Кантоне пребывают в плачевном состоянии из-за нужды, но внутри всегда висит одна-две картины.

В самых распоследних китайских лачужках встречаешь картины с прекрасными горами и бескрайними горизонтами.

Один древний китайский философ даст такое наставление в добродетели, немного, впрочем, глуповатое:{91} «Если в маленьком княжестве хорошее правительство, то все люди (само собой, имеются в виду китайцы) будут туда стекаться», — и тогда его ждут сила и процветание.

Он-то знал китайцев, сам был старый китаец.

Эта мысль подтверждается и в наши дни. В Малайзии правительство надежное и стабильное. Китайцы туда стекаются. Их там два миллиона. Сингапур — китайский город. Как сказал один мой приятель: Малайзия — это китайская колония, которой управляют англичане.

На Яве всей торговлей заправляют китайцы. Даже в самых маленьких деревушках есть их лавочки.

На острове Борнео или даже Бали, где люди живут в своем кругу и никто им не нужен, несколько китайцев умудрились обосноваться и организовать свою торговлю.

Рассказывают, что однажды Конфуций с учениками повстречали одну славную женщину (я расскажу эту историю в общих чертах). Женщина рассказала им, что отец ее погиб во время наводнения, мужа растерзал тигр, брата ужалила змея, и с одним из ее сыновей тоже случилась какая-то ужасная история.

Озадаченный Конфуций спросил ее: «И после этого вы продолжаете жить в таком месте?» (Это было небольшое княжество, из которого она могла легко перебраться в другое.)

На что женщина дала истинно китайский ответ: «Правительство здесь не такое и плохое».

То есть торговля налажена, и налоги не слишком высоки.

От таких вещей остолбенеешь. Даже у Конфуция глаза вылезли на лоб.

Думают ли китайцы когда-нибудь о великом? Конечно.

Но самыми великими тружениками они оказываются в незначительных делах.

Можно подумать, что им свойственна мудрость в политике — из-за их принципа «пусть идет как идет — и все устроится» — этим принципом они руководствуются в важных (глобальных) вещах.

Но видно, что в малом они поступают как раз наоборот, и как только не ухищряются ради успеха какой-нибудь сделки — маленькой или большой, но чаще всего — маленькой.

Они разрабатывают планы, намечают этапы, заводят связи, строят козни, и так было всегда, потому что они всегда питали слабость к комбинаторству.

Для каждого существа от рождения есть вещи несомненные, принципы, которые не требуют доказательств и вокруг которых строится потом мировоззрение, — как правило, эти принципы касаются вещей далеко не заоблачных… Обычно считают, что центральная сокровенная идея Конфуция — обязательства по отношению к семье, властителю и мудрости. Хотите знать мое мнение?

Основной для него всегда была идея настолько глубинная и сокровенная, что ни он сам, ни другие китайцы ее не замечают. Это, пожалуй, мысль о том, что человек рожден для торговли.[41]

В XVIII веке один знаменитый китайский писатель ломал себе голову над такой вещью. Ему нужен был совершенно фантастический рассказ, в котором нарушались бы все законы природы. Что же он придумал? А вот что: герой, этакий Гулливер, оказывается в государстве, где торговцы стремятся продать товар по смехотворно низким ценам, а покупатели рвутся заплатить втридорога. Написав это, автор считал, что поколебал сами основы Вселенной и всех подзвездных миров.[42] Такой невероятной выдумки, считает этот китаец, больше нигде не встретишь.

В китайцах мало чувственности, и, одновременно, очень даже много. Но утонченной.

У них в древности вообще не было эротической литературы. Женщина их не волнует, а женщину не волнует мужчина. Не волнует даже в те моменты, когда все на свете волнуются. За ними ничего не следует. Никаких следов от этого не остается. Нет, им это не будоражит кровь. Все происходит ранней весной, когда зима еще не успела толком закончиться. Если есть такое желание, это может быть девочка, в которой еще сохранились детская тонкость и худоба. Никакой грязи в этом нет. В их порнографических открытках какая-то возвышенность. В музыке у них всегда есть ясное ядро, мимо которого не пройдешь. В ней нет густо замешанной европейской телесности, горячего и грубого звучания голосов, музыкальных инструментов, всех этих европейских соло, тошнотворного сентиментализма, как в Англии или в Америке, во Франции или в Вене, этого ощущения долгого поцелуя, клейкости, потери сил.

Китайская живопись — это аккуратность, никакого импрессионизма и трепета. Никакого воздуха между предметами — чистый эфир. Предметы едва намечены, они кажутся воспоминаниями. Они и есть, и в то же время их нет, словно ненавязчивые призраки, еще не вызванные к жизни сознанием. Больше всего китайцам нравятся далекие горизонты, то, чего нельзя потрогать.

Европейцу надо, чтоб можно было потрогать. Воздух у них на картинах густой. В обнаженных телах почти всегда чувствуется похоть, даже если сюжеты взяты из Библии. Жар, страсть и руки, которые тискают эти тела.

У китайцев особый дар знака. Уже в древней китайской письменности, времен печатей, не было сладострастия — ни внутреннего, ни в очертаниях, а в письменности, которая пришла ей на смену, не было больше окружностей, кривых, никаких огибающих. Освободившись от подражания, она стала абсолютно головной, худосочной, неочерчивающей (в охвате, огибании — сладострастие).

Китайский театр — единственный театр духовного.

Одни китайцы знают, что такое театральное представление. Европейцы уже давно ничего не представляют. Европейцы все показывают. Все тут, на сцене. Все в деталях, без исключения, даже вид из окна.

У китайцев же, напротив, то, что изображает равнину, деревья, лестницу, — появляется по мере надобности. Убранство сцены меняется каждые три минуты, поэтому они бы просто не успели разместить там мебель, предметы и пр. Это невероятно быстрый театр, как кино.

Они могут представить в театре куда больше предметов и пейзажей, чем мы.

Музыка подсказывает жанр происходящего или настроение.

Актер появляется на сцене в таком костюме и гриме, которые сразу дают понять, кто это. Тут не смухлюешь. Он может говорить что хочет. Мы-то знаем, как все обстоит на самом деле.

Его характер отражен у него на лице. Красное — значит, смельчак, белое с черной полосой — предатель, и размах тоже известен; если на носу небольшое белое пятнышко, это комический персонаж, и т. п.

Если нужно изобразить просторы, они глядят вдаль, а кто станет глядеть вдаль, если там не видно горизонта? Если женщине нужно сшить одежду, она тотчас принимается шить. Ее пальцы перебирают один лишь воздух, тем не менее (кто же станет шить воздух?) у зрителя возникает ощущение шитья, иголки, которую втыкают и с трудом вытаскивают с другой стороны материала, это ощущение даже сильней, чем бывает в реальности, чувствуешь холодок и все такое. Почему? Потому что актер это изображает. В нем рождается какой-то магнетизм, связанный с желанием почувствовать то, чего нет.

Когда видишь, как он с превеликой осторожностью наливает несуществующую воду из несуществующего кувшина на несуществующее полотенце, протирает им лицо и выжимает несуществующее полотенце, как это обычно и делается, тогда вода, которой не видно, но она присутствует въяве, обретает жизнь, становится своего рода галлюцинацией, и если актер уронит кувшин (которого нет), а вы сидите в первом ряду, то вы вместе с ним почувствуете, что вас обрызгало.

Бывают пьесы, полные действия, в которых перелезают через несуществующие стены по несуществующим лестницам, чтобы украсть несуществующие сундуки, и после такой пьесы выходишь вымотанный до предела.

В комических пьесах часто бывают длинные фрагменты пантомимы, которая практически ничем не перемежается.

В пантомиме — этом языке влюбленных — есть что-то изысканное, она лучше слов, естественней, значительней, в ней больше связности, непосредственности, она не так смущает, больше свежести, чем в любви, меньше преувеличения, чем в танце, больше домашнести, и можно изобразить все, никого не шокируя.

Я, например, видел, как один правитель, который путешествовал инкогнито, жестами предлагал девушке с постоялого двора разделить с ним ложе.

Она отвечала таким же образом, перечисляя, почему это невозможно.

Такие предложения всегда с трудом отделимы от чувственности. А тут, что любопытно, ее не было. Причем ни тени, хотя все продолжалось добрых четверть часа. На юношу напало что-то вроде наваждения. Всех, кто был в комнате, это забавляло. Но в этом наваждении не было ничего неприятного. Оно было не из плоти, а только едва намечалось контурами, как лица, которые иногда видишь во сне, ничего лишнего.