Портрет А - Анри Мишо

При всей способности китайцев к художественному видению, французский или английский перевод этого стихотворения не вызвал бы у них большого интереса.

В самом деле, что мы видим во французском варианте этих четырех строчек Ли Бо? Просто зарисовка.

А в китайском варианте их добрых три десятка: тут и базар, и кино, и огромная картина. Каждое слово — отдельный пейзаж, совокупность знаков, из которых даже в самом коротком стихотворении складывается бесконечный набор ассоциаций. Китайское стихотворение всегда кажется затянутым, оно все шерстится и щекочет множеством сравнений.

В образе синевы содержится намек на рубку дров и знак воды, не считая к тому же и шелка (сведения взяты из «Spirit of Chinese Poetry»[31] V. W. W. S. Purcell{81}). В слове «ясно» — одновременно и луна, и солнце. В слове «осень» — огонь, пшеница, и т. п.

Так и выходит, что из трех строф рождается целый поток изысканных сопоставлений, и читатель совершенно очарован.

Это очарование — следствие равновесия и гармонии, то есть того состояния, которое китайцу дороже всего на свете и которое для него — сродни райскому блаженству.[32]

Это состояние, непохожее на восторженный душевный покой индусов даже больше, чем на европейскую нервозную активность, не встречается ни у кого, кроме желтокожих народов.

Из всех искусств китайцы лучше всего освоили искусство ускользания.

Стоит спросить о чем-нибудь у китайца на улице, как он — ноги в руки и бежать. «Мало ли что, — думает он. — От чужих дел лучше держаться подальше. Спросит о том, о сем, а потом и тумаки пойдут».

Этот народ по любому поводу бросается наутек, а их маленькие глазки тоже бегают туда-сюда и прячутся, стоит посмотреть человеку прямо в лицо.[33]

Тем не менее китайцы были отличными солдатами и теперь становятся ими снова.

Древний-предревний народ детей, который ни в чем не хочет доходить до сути.

Лжи как таковой в Китае не существует.

Ложь — это плод излишне, по-военному прямолинейного сознания, подобно тому, как понятие «бесстыдство» — изобретение людей, отдалившихся от природы.

Китайцы подстраиваются, торгуются, высчитывают, выменивают.

Они плывут по течению. Крестьянин в Китае верит, что у него три сотни душ.[34]

Все, что есть в природе извилистого, для них — как ласка и сладость.

Они считают корень более естественной, «природной» вещью, чем ствол.

Если китайцу попадается большой камень, весь выщербленный и растрескавшийся, он возится с этим камнем, как с родным сыном, нет, родным отцом, и поставит его на возвышении в своем саду.

Если увидите на расстоянии двадцати метров от себя памятник или здание, не думайте, что подойдете к нему за несколько секунд. У них ни одной прямой дорожки, без конца идешь в обход, так что в конце концов можешь вообще сбиться с пути и так никогда и не добраться до места, которое было у вас прямо под носом.

Все это для того, чтобы помешать прогулкам злых духов — они умеют ходить только по прямой, — но есть и главная причина: все прямолинейное вызывает у китайцев дискомфорт и неприятное ощущение искусственности.

Это народ с ослабленной моралью — часто кажется, что она предназначена для детей.[35]

Кроме светской катехизации, касающейся, в основном, правил приличия и норм хорошего, нет, идеального поведения, существует еще власть обычаев. Особая, уникальная система. Если имеешь дело с людьми, обычаи нужно знать хорошо.

Это чтобы не потерять лица.[36] Все, от последнего кули до важного сановника, стремятся сохранить лицо, это — прежде всего.

Они со своей ребяческой мудростью тем не менее во многом превосходят другие народы, причем самым неожиданным и потрясающим образом — объясняется это, наверно, способностью китайцев к эффективным действиям (это они придумали джиу-джитсу{82}).

Учтивость и мягкость у них были объявлены важнейшими качествами еще за восемьсот лет до Конфуция — в «исторических книгах».{83}

Подчиняться мудрости — взвешенной мудрости политиков и лавочников, выверенной и практичной, — так полагалось у китайцев во все времена.

Во все времена китайцы требовали мудрости от своих императоров. Китайские философы обращались к людям так, будто все обязаны прислушиваться к их словам. Сам император боялся, как бы ему не пришлось перед ними краснеть…

Бандиты законов империи не соблюдают, но этот закон для них составляет исключение.

В банду к неосмотрительному бандиту никто не пойдет.

Дальновидный же бандит, наоборот, приобретает большое влияние.

В Китае нет ничего безусловного. Нет непреложных принципов, ничего заданного априорно. Того, кто стал жертвой бандитов, это ничуть не шокирует. Их воспринимают как природное явление.

Это явление — из тех, с которыми можно договориться. Его не искореняют — к нему приспосабливаются. С ним заключают соглашения.

В Китае практически нигде нельзя выходить за городскую черту: в двадцати минутах ходьбы от города на вас нападут.[37] Правда, в самом центре Китая могут и не напасть. Но в безопасности вы не будете нигде. Два часа от Макао, два часа от Гонконга — и вот вам пираты, которые нападают на суда.

И сами китайцы, китайские торговцы — их главная добыча.

Да кого это волнует. Чтобы китайцы чувствовали себя хорошо, дела для начала должны быть порядком запутанны. Чтобы китайцу было хорошо дома, у него должен быть, по меньшей мере, десяток детей и любовница. Чтобы ему было хорошо на улице, она должна быть вроде лабиринта. Чтобы город выглядел весело, нужно всеобщее гулянье.

Чтобы китаец отправился в театр, нужно, чтобы в том же здании располагалось восемь-десять театров, чтоб была драма, и комедия, и тут же кинотеатры, и тут же, в придачу, зал для проституток в сопровождении их матерей, а кроме того, аттракционы, азартные игры, а в уголке — живой лев или пантера.

Любая оживленная улица в Китае вся залеплена афишами. Они буквально повсюду. Не знаешь, куда и смотреть.

Какими пустыми кажутся после этого европейские города[38] — пустыми, чистыми, что да, то да, — и серыми.

Китайцы, до появления европейцев, отличались невероятной честностью в торговле — их честность славилась по всей Азии.

Но какими бы они ни были честными, нечестность их не шокирует. В природе ведь нечестности как таковой нету. Не скажешь же, что если гусеница уничтожает паренхиму листка черешни,{84} это с ее стороны нечестно.

Китайцам не свойственна ни честность, ни нечестность.

Нужно быть честными — они усвоят честность, как усваивают язык.

Если вы ведете дела с англичанами и договорились переписываться по-английски, то все ваши письма будут на английском — все до единого, а не все, за исключением пяти-шести штук в месяц; вот и китайцы — когда возьмут на вооружение самые строгие правила честности — честны безупречно. Они не отклоняются от строгих правил и соблюдают их точнее, чем европейцы.

Многие европейцы (немцы, галлы, англосаксы) попали в списки знаменитых китайцев. Часто говорят, что китайцы изобрели все на свете… Ну-ну!

Любопытно, что европейцы изобрели и обнаружили заново в точности те же вещи, которые уже изобрели и обнаружили китайцы.

Когда китайцы хвастаются тем, что изобрели диаболо{85} и поло, лук для стрельбы, футбол, джиу-джитсу, бумагу и прочее, — это хорошо, ну и что же с того — китайцев все это не возвышает. Не возвышает и европейцев. Зато возвышает индусов, которые, несмотря на развитую культуру, не изобретали ни диаболо, ни футбола, ни прочего.

Будь я народом, я бы не хвастался изобретением игрушки диаболо. Вот уж нет — я бы скорее стыдился и скрывал этот факт от себя самого. И постарался бы в будущем придумать что-нибудь получше.

Китайцы и белые страдают от одной и той же болезни.

Днем они возятся с делами, а потом подавай им игрища.

Не будь театра, и для китайцев-горожан жизнь стала бы невыносимой. Им нужна тысяча развлечений.

В игре для них — настоящая жизнь. В Макао в игорных домах китайцы слегка оживляются, но, боясь выглядеть смешными, вскоре выходят выкурить трубочку опиума, а потом, накурившись до одури, возвращаются в зал.

На улице постоянно слышишь звук падающих монет, крики «орел или решка?» и видишь кучки людей, которые следят за происходящим и молятся.

Несмотря на все эти развлечения, китайцев преследует одна болезнь: бывает, что они теряют способность смеяться. Так усердно скрытничают, строят планы, делают важные лица, что разучиваются смеяться. Жуткая болезнь. Видел я одного отзывчивого ребенка, который из сыновней любви натыкался на ведра с водой и в них плюхался — чтобы развеселить родителей, страдавших этой болезнью. А зная, что китайцы 1) терпеть не могут воду и 2) боятся быть смешными, — понимаешь, как тяжела болезнь, от которой требуется такое лечение, и к каким подвигам обязывает в Китае сыновняя любовь.