Портрет А - Анри Мишо

Обезьяна же еще скорее замечает все качества лошади, в силу которых та не может не только висеть на ветках деревьев и держать копытами банан, но и вообще не способна заниматься ни одним из тех увлекательных дел, которые доступны обезьянам.

Такова первая стадия узнавания.

Но впоследствии встречи доставляют им некоторое удовольствие.

В Индии в конюшнях почти всегда есть обезьяна. Она вроде бы ничего не делает для лошади, и лошадь для нее — тоже. И все-таки лошади, у которых есть такая товарка, и работают лучше, и выглядят бодрее остальных. Можно предположить, что своими гримасами, выходками, своим непохожим ритмом обезьяна развлекает лошадь. Самой же обезьяне приятно проводить ночи в покое. (Обезьяна, когда спит среди сородичей, всегда должна быть начеку.)

А лошадь, стало быть, гораздо острее чувствует жизнь рядом с обезьяной, чем рядом с десятком других лошадей.

Если бы можно было выяснить, что лошадь теперь думает по поводу обезьяны, вполне возможно, что она бы сказала: «Вот черт! Я уже и не знаю».

Узнавание не углубляется со временем. Замечаешь различия. Привыкаешь к ним. Договариваешься. Но уже ничего друг в друге не понимаешь. Именно в силу этого рокового закона, тем, кто живет в Азии давно, и людям, имеющим с азиатами близкие отношения, уже не так просто сохранить на них взвешенный взгляд, а наивный профан может иногда попасть в самую точку.

Если вы прочтете «Хинд Сварадж»[23] — книгу, написанную Ганди,{74} а потом какое-нибудь произведение любого другого человека, причастного к мировой политике, то увидите одно коренное отличие. В «Хинд Сварадж» чувствуется святость, есть ее неоспоримые признаки. В юности Ганди был маникальным болтуном и злюкой, его больше заботило создание образа предельной честности, чем сама честность, к тому же он был человек чувственный. С тех пор он продвинулся вперед. Он действительно искал Бога. Раз в неделю он устраивает день молчания — молчания и медитации. Вот за этот день молчания его и любят столько индусов — и я тоже.

Некоторые находят наивным то, что он провозглашает: «Если английские граждане хотят и дальше жить в Индии, они могут исповедовать свою религию и жить спокойно, но пусть прекратят убивать коров». Меня это крайне растрогало. Тот, кто думает, что англичане могут расстаться со своим beef[24] ради какой-то чужой страны, должно быть, на самом деле захвачен идеей всеобщего примирения. А ее важность переоценить трудно.

К сожалению, Ганди для Индии — всего лишь один из этапов.

На самом деле они им уже недовольны. Народ доволен. Но интеллектуалы явно от него отдалились. Они вкусили плодов Европы.

Европейская цивилизация — тоже религия. И никто не может перед ней устоять.

Сейчас самая модная вещь в Бенаресе — это кино.

Через двадцать лет они про свой Ганг и думать забудут![25]

Раньше цивилизация белых не выглядела соблазнительной ни для одного народа. Почти все народы могут обойтись без удобств. Но обойтись без развлечений? Кино и фонограф, и еще поезд — вот настоящие миссионеры с Запада.

Отцы иезуиты в Калькутте не преуспели с обращением в свою веру. У них в высших слоях общества нет и восьмой доли христиан. Но все обращаются в европеизацию, в европейскую культуру и даже становятся коммунистами!

Молодежь интересуется только Америкой и Россией. Другие страны годятся лишь для развлекательных поездок, это страны без своего кредо.

Они говорят, что вся европейская наука происходит от них (алгебра и пр.), и стоит им взяться за дело, как они сделают вдесятеро больше открытий, чем мы.

Не надо торопиться судить о школьнике, пока он за партой. Там он не такой, как на самом деле. А индусы восемь веков пробыли под властью иноземцев.

Я убежден, что когда индусы пробудут у власти десяток лет, система каст исчезнет.[26] Она продержалась три тысячелетия. Она будет сметена. Но это перестановка, которую люди у себя дома делают сами, а иностранец этого сделать не может.

Расовые предрассудки в Индии трудно не заметить. Индусы не выносят белых. Когда они нас видят, у них даже лицо меняется. Раньше, наверно, все было наоборот.

В Америке живет пара десятков народностей, но все равно есть на свете национальность «американец», и это что-то даже более зримое, чем многие несмешанные народы.

Есть даже национальность «парижанин».

А уж индус — тем более. Ганди совершенно прав, когда доказывает, что Индия едина, и только белые видят в ней тысячу народностей.

Они видят тысячу народностей потому, что не нашли ядра индусской индивидуальности.

Я тоже, скорей всего, не нашел, но я точно чувствую, что оно существует.

Дикарь в Китае

Китайцы — прирожденные ремесленники.

Китайцы выдумали все, что можно выдумать, если любишь мастерить.

Тележку, печатный станок, граверное искусство, порох, взрыватель, воздушного змея, счетчики в такси, водяную мельницу, антропометрию, иглотерапию, циркуляцию крови, возможно, компас и еще много чего.

Китайская письменность кажется языком предпринимателей, набором знаков, необходимых в мастерской.

Китаец — ремесленник, причем сноровистый. У него пальцы виолончелиста.

Не имея сноровки, нельзя быть китайцем, ничего не выйдет.

Даже для того, чтобы есть по-китайски двумя палочками, нужно приноровиться. Китайцы могли бы изобрести вилку — до этого додумались сотни народов — и есть вилкой. Но пользоваться инструментом, который не требует ни малейшей ловкости, им претит.

В Китае не существует понятия unskilled worker.[27]

Казалось бы, что может быть проще, чем продавать газеты на улице?

В Европе продавец газет — романтический горластый парнишка, который орет-надрывается во всю глотку: «Матэн! Энтран!{75} Четвертый выпуск!» и кидается вам под ноги.

В Китае продавец газет — эксперт. Он изучает улицу, по которой будет двигаться, смотрит, где сосредоточены люди, потом, приставив руку ко рту, словно рупор, направляет голос то — в сторону окна, то — вон к той группе людей слева, в общем, куда понадобится, и нисколько не спешит.

К чему надрывать глотку или выкрикивать что-то в ту сторону, где все равно никого нет?

В Китае нет ничего, что не требует сноровки.

Вежливость у них — не просто проявление утонченности, в той или иной мере зависящее от вкусов и оценок каждого человека.

Хронометр — тоже не просто проявление утонченности, зависящее от вкусов каждого. Это произведение искусства, на которое потрачены годы труда.

Даже китайский бандит — это бандит квалифицированный. У него своя методика. Он сделался бандитом не оттого, что зол на общество. Он никогда не убивает бесцельно. Ему интересна не смерть людей, а выкуп. Он наносит им только необходимый вред: отрезает палец за пальцем и посылает семье с требованием денег и сдержанными угрозами.

С другой стороны, хитрость в Китае никак не связана со злом: она повсюду.

Добродетель — это то, что «наилучшим образом организовано».

Возьмем, к примеру, носильщиков — ремесло, к которому зачастую относятся с презрением.

Во всем мире носильщики наваливают себе на голову, на спину и на плечи что только могут уволочь. Интеллект не блещет под их тюками. Чего нет, того нет!

Китайцы разложили ремесло носильщика в последовательность точнейших операций. Больше всего китайцу нравится продуманное равновесие. В шкафу у них один ящик уравновешивается тремя или два — семью. Когда китайцу нужно перенести какую-нибудь мебель, он делит ее так, чтобы часть, которая выдается вперед, уравновесила ту, что свисает сзади. Даже кусок мяса они носят на веревочке. Все, что нужно нести, привязывается к толстому бамбуковому стволу, который опирается на плечо. Часто можно увидеть с одной стороны ствола огромный кипящий котел или дымящуюся печку, а с другой — коробки и тарелки или дремлющего ребенка. Легко себе представить, какая сноровка тут требуется. Такое можно встретить по всему Дальнему Востоку.

Скромники, точно в нору забрались, какие-то придушенные, взгляд — словно у сыщика, на ногах, по обыкновению, войлочные туфли, которые донашивают до дыр, руки они прячут в рукава, словно иезуиты, и хотя невинность тут шита белыми нитками, их ничем не удивишь.

Лицо как из желатина, и вдруг желатина как не бывало, а под ним обнаруживается крысиная торопливость.

И что-то еще пьяное и дряблое; они как будто отделены от мира пленкой.

Китайцы не желтые, они — бледные, лунные, словно от малокровия.

В театре мужчины поют голосами кастратов под аккомпанемент скрипки, которая звучит им под стать.