Портрет А - Анри Мишо

Но гнусность этого положения дел полностью запятнала брахманов. Чтобы допустить, что перед тобой так унижается человеческое существо, чтобы принуждать его делать это, нужно самому иметь жалкую душонку, погрязнуть в низости и невежестве.

Сегодня положение меняется. Завистливые, зачастую невежественные брахманы, в которых в сто раз меньше от настоящей Индии, чем в простых ткачах или в людях из средних и низших каст, брахманы начинают замечать, что против них идет объединение. Ранассанри Найкер из Эрода создает в Мадрасе ассоциацию самоуважения.{65} То, что брахманов в нее не принимают, говорит само за себя. Нынешние годы — последние годы их владычества.

В территориальном округе Мадраса они теперь не часто отваживаются ездить в поездах. Стоит им появиться со своим злосчастным шнурком на животе,{66} как на них накидываются с расспросами, подвергая испытанию их непередаваемую глупость. Они быстро оказываются в тупике.

В одном университете, ратующем, кстати, за сближение Востока и Запада, некий европеец, отлично разбирающийся в музыке Бенгалии, Северной Индии и Непала, попросил индуса, известного знатока санскрита, перевести для европейской публики тексты нескольких песен. «К чему метать бисер перед свиньями?» — вот что ему ответили. Из-за такого подхода специалисты по бисеру, слишком долго охранявшие свой бисер, сами превращаются в свиней.

Из-за такого подхода десятки миллионов их соотечественников пребывают в невежестве и не понимают своей собственной религии.

Не надо думать, что индус задавлен множеством правил и что именно в этом, как часто пишут, проявляется деспотизм их религии.

Индусы прямо-таки обожают правила. Им даже недостаточно религиозных предписаний, и они ищут, каким бы еще правилам им следовать.

Даже в любви они обожают следовать правилам (Камасутра).

Даже воры у них рады действовать по правилам. В одной старинной пьесе (ее автор, кажется, Калидаса) вор, желая забраться к соседям, от которых его отделяет стена и дверь, усердно перебирает воровские законы, пока среди прочил правил не останавливается на правиле номер 6 — «предписания, которым надлежит следовать в случае кражи со взломом».

Один мой индийский друг, если я оказывал ему какую-то услугу, назавтра приносил мне в качестве благодарности жуткого вида букет (в Индии не умеют составлять букеты, но постоянно их друг другу дарят, чтобы сделать приятное), а в придачу к букету — несколько предписаний, вроде того, что, вдыхая воздух справа, надо поднимать правую ногу, опорожняя мочевой пузырь, непременно дышать только левой ноздрей, мизинец в ухо засовывать после заката солнца, и тому подобное.

Очень жаль, что эти предписания не заслуживали того, чтобы их выполнять: я был бы счастлив один раз в жизни попасть в хорошие руки и подчиниться непривычным и надежным указаниям.

Во Франции одного уже почти всенародно известного поэта приглашают рассуждать обо всем на свете.{67} И поэт, клянусь вам, соглашается. Обо всем-то у него есть свое мнение. Он выжмет из предложенного предмета обсуждения все, что можно, и даже если он в этой области совершенно не осведомлен, ему это не мешает. И он, бесспорно, заставляет людей задуматься, хотя, как правило, совсем о другом.

У греков было то же самое (и не только у софистов).

Но индийцы превосходят всех. Белых пятен для них не существует. Пусть в каком-то вопросе человек бревно бревном — он мгновенно поддержит разговор.

Даже если их личный опыт ограничивается от силы несколькими точными наблюдениями, это им не помешает назвать вам восемнадцать видов воровства, семнадцать способов — как упасть, одиннадцать — как подняться, четырнадцать видов бега и пятьдесят три способа передвигаться ползком.

Восемнадцать рецептов легких краж — все на словах, без планов и подробностей, но ровно восемнадцать, и ни в коем случае не девятнадцать. Восемнадцать способов — и тема кражи исчерпана.

Поклонение, как и любовь, — гибельная наклонность. Кто вступает на этот путь, может зайти далеко…

Вы поклоняетесь? Отлично! Где доказательства?

Бог внимает молитве в рассеянности. Но если в его честь пролита кровь, он снисходит. Просто обязан приблизиться. Его подманивают жертвой.

Индусы, как никто другой, увлечены жертвоприношениями. Если индус приносит в жертву козу, то лишь потому, что ему не позволяют замахнуться на что-то большее.

Была некогда каста, которая перемещалась по Индии и приносила Богу человеческие жертвы. Они хватали вас посреди дороги, возносили на алтарь и передавливали горло шнурком. Бог, который, по-видимому, приемлет все, помалкивал. И они, довольные собой, отправлялись на поиски следующей жертвы. Вот так некоторые путешественники и переставали подавать о себе весточки друзьям и родственникам.

Я задаюсь вопросом, связано ли это качество с религией: у индусов есть склонность к лишениям — для них это так же естественно, как садиться. В каждом человеке в какие-то решающие моменты просыпается стремление к борьбе и завоеваниям. В индусах просыпается стремление все бросить. Время вздохнуть с облегчением: король оставляет свой трон, богач снимает с себя одежды, оставляет свой дворец, уполномоченный «Chartered Bank of India» — свое место. И вовсе не в пользу кого-то еще (любопытно, мне ни разу не попадался добрый индус, они не интересуются другими людьми, только своим собственным спасением). Дело выглядит так, будто его одежды или его богатство причиняли ему неудобства, а если он останется голым, заброшенным, будет жить один, без семьи, и скитаться — вот тогда все будет как нельзя лучше.

Потом — самоистязания, меня просто тянет отыскать в их самоистязаниях затаенную злобу.

О голодании и говорить не буду. Они постятся — как другие едят. Если человек преуспел, он постится, заболела у него корова — постится, не идет торговля — постится.

Есть еще обеты. Бог не заговаривает первым. Бог предоставляет все хлопоты вам. Но вы наматываете себе на руку цепь, бросаете ему конец, и что тогда остается делать Богу? Есть надежда, что таким способом удастся связать и его тоже. Нигде я не видел, чтобы люди давали обеты так, как в Индии. Если вы видите, что индус чего-то не делает, можете не сомневаться: это обет; если он не курит — это обет; раньше ел яйца, а теперь не ест — обет. Даже неверующие дают обеты. Кому? Мне кажется, дело в том, что закрепощать себя, связывать себя на годы, притом что все решается очень надолго, внезапно и бесповоротно, — для них радость. А может, они подчиняются какой-то скрытой, иной части самих себя.

Индусы преклоняются перед способностью сохранять «self-control» (то есть самообладание), это словосочетание они произносят даже чаще, чем слово «преклоняться», причем с наслаждением.

Если для индуса есть на свете священное существо, то это его мать. И какой гнусный тип осмелится сказать хоть слово против?

Меня подмывает оказаться как раз таким гнусным типом.

Но, честно говоря, мне жаль, что я это делаю, потому что если есть в Индии существа, которые трудятся, жертвуют собой и знают на деле, что значит «жить для другого», то это матери.

Нет, определенно, я не скажу о них ничего дурного.

Скажу только, что во всем мире женщины сохраняют существующий порядок вещей, плох он или хорош.

И если он плох, это печально.

А если он хорош, то это, может статься, даже печальнее.

В Индии, как и в других странах, все больше и больше распространяется идея, что на самом деле ценность имеет только будущее поколение. Когда-то жертвовали собой ради поколения родителей, ради прошлого, теперь — ради будущего.

Одно из самых удивительных зрелищ, какие мне случалось видеть, это живот йога — моего гуру.

Он втягивал воздух медленно, с силой, словно насос. Он вбирал в себя воздух всей грудью, животом, чуть ли не вдавливая его между ног. Некоторые из указаний моего гуру мне удалось понять только теперь. В тот момент я был загипнотизирован его животом, который мгновенно раздувался до таких размеров, словно там находился ребенок или чья-то голова, зато уменьшался медленно.

И действительно, его вдох длился необыкновенно долго. Он очень заботился о том, чтобы себя не покалечить, — ведь дыхание может нанести серьезные увечья, не хуже ножа.

Этот необыкновенный человек мог вместить в свою великолепную грудь литры воздуха, а потом подпитывал ими душу, он выглядел молодым, несмотря на свои восемьдесят лет, и при этом в нем не было ничего от святого. Он смотрел свысока на человеческие несчастья, в нем чувствовалось даже не безразличие, а скорее неприступность и почти неуловимая доброта, и еще у него был, пожалуй, чуть виноватый вид, как у великанов или у тех, кому отпущено больше таланта, чем силы характера.