Портрет А - Анри Мишо

Этот необыкновенный человек мог вместить в свою великолепную грудь литры воздуха, а потом подпитывал ими душу, он выглядел молодым, несмотря на свои восемьдесят лет, и при этом в нем не было ничего от святого. Он смотрел свысока на человеческие несчастья, в нем чувствовалось даже не безразличие, а скорее неприступность и почти неуловимая доброта, и еще у него был, пожалуй, чуть виноватый вид, как у великанов или у тех, кому отпущено больше таланта, чем силы характера.

Блеск в глазах может обмануть в первый момент. Но часто встречаешь выраженное уродство, в том числе душевное, и порочность.

Некоторые старики красивы. И тогда это красота невероятная. Ни в одной стране нет таких величественных стариков, похожих на старых музыкантов, старых фавнов, которые всякого повидали, но это их не испортило и даже не слишком взволновало. Но они обрели красоту.

У индуса или бенгальца начиная с восьми лет и до шестидесяти — переходный возраст. Вид у них в это время простоватый. Для них вся жизнь — переходный возраст. Лицо Тагора в шестьдесят лет — прекрасно,{68} без преувеличения прекрасно. В двадцать — это лицо человека, который еще недостаточно пожил, в нем нет ничего возвышенного, в этом человеке еще недостаточно покоя, недостаточно мудрости, ведь мудрость — предназначение индуса.

Индусам совершенно правильно внушили, что им необходимо достичь либо мудрости, либо святости. Основываясь на одном лишь изучении их физиогномики, я бы дал им в точности такой же совет. Становитесь святыми, становитесь мудрыми.

Униженность на лице, следы вырождения, глупый вид, низкие лбы, простоватость, и все это я не выдумал (откройте любой журнал, «Illustrated Weekly» или какой-то другой), бесцеремонность, бесстыдство (они прощают себе любые грехи), корыстолюбивый вид (а если уж они корыстолюбивы, то даже торговля не удовлетворит их аппетиты; про маруариев пословица говорит,{69} что они «готовы продать молоко родной матери», чтобы урвать денег), самодовольство, безвкусица, амбиции и эгоизм уродуют миллионы лиц. «Сильные мира сего» в Индии очень редко хороши собой. Мне такой попался только один, но он был просто ослепителен. Я думаю, об индийцах всегда говорят, что они красивы, именно из-за того, что красота, если уж она попадается в Индии, такая яркая и полнозвучная, хотя встречается-то она редко.

Их лица больше всего портит претенциозность, чванство.[19] И их квартиры больше всего портит претенциозность (семь-восемь люстр в одной малопривлекательной комнате, где кроме них ничего нет, это, честное слово, не слишком красиво), та же беда и с 99 % их интерьеров, и с эпическими поэмами.

Наконец, если вам не бросается в глаза отталкивающее в их лицах (если это не святой и не мудрец), если вы ничего такого не замечаете, сходите на индийский фильм[20] (только не бенгальский), сходите и посмотрите десяток, чтобы убедиться, что вы не ошиблись. Там, сами увидите, в тихом омуте что-то зашевелится. Вы увидите, как лица принимают зверское выражение, вскипают, как людей хлещут, бьют по лицу, задевают, словно по рассеянности, как кому-то отрывают ухо, женщин хватают за грудь, плюют в лицо, не придавая этому никакого значения. Вы увидите, что даже «положительный» молодой человек делает что-нибудь такое с самым естественным видом, сам того не замечая, на глазах у молодой девушки, которую он любит! Как поверженного принца потихоньку из-за недосмотра задавили диваном; как отец из-за плохого настроения швыряет сына оземь или засаживает его в тюрьму, а ведь есть еще все эти ухоженные, изученные вдоль и поперек истории мучеников, где трусливые и ошалевшие от садизма существа выказывают свою безмерную подлость и гнусность к где даже самые честные (!) проявляют двуличие.

Тут видишь все их трагедии: предательство, пошлость, повсеместную низость. Гидроцефалы со здоровенными головами, толстенные пожиратели мантеков, умственно отсталые с низкими лбами и рецидивисты. В Марселе «специальные» фильмы, естественно, запрещенные полицией, показывают в обычных кинотеатрах. Но я нигде не видел, чтобы садизм показывался так часто и непринужденно, как в индийских фильмах, а я их посмотрел добрых тридцать штук. В том, как изощренно кому-то выламывали руку, было столько наслаждения, что я, хоть и не краснел с незапамятных времен, покраснел и застыдился, я был виновен, я ведь тоже разделил, да, я разделил эту гнусную радость.

Индусы не убивают коров. Да, конечно, но вам будут часто попадаться коровы, жующие старые газеты, отбросы, даже экскременты. Думаете, корова по своей воле предпочитает есть старые газеты? Плохо же ее знает тот, кто так подумает. Она любит свежую травку, которую легко щипать, на худой конец, овощи. Думаете, индусы не знают, что любят коровы? Уж конечно! Когда они живут рядом уже пять тысяч лет. Просто они черствые, как бревна, вот и все.

Когда они увидели, что европейцы лечат животных, это их изумило. Если собака заходит в кухню, нужно сейчас же выкинуть на помойку все продукты и вымыть котлы: собака — нечистое животное.

Но они не любят никаких животных, чистых или нечистых, неважно. У них нет к животным родственных чувств.

Однажды в театре в Бенгалии я видел, как играли пьесу знаменитого реформатора общества, может, это был Раманан или сам Кабир,{70} который, не помню, в каком веке, пытался упразднить касты.[21] К нему являлись люди из разных каст. Он всех благословлял без разбору и не позволял им падать перед собой ниц, и тогда все остальные персонажи воздевали вверх руки и воспевали равенство и братство людей.

И это выглядело фальшиво! Они каждые пять минут воздевали руки к небу. Публика находила это восхитительным. Да, они воздевали руки к небу, но они ни разу не протянули их друг другу. О, только не это: пусть хромые, слепые и бедняки выпутываются сами.

Всем знакомы такие поэты, которые строчат год за годом тысячи стихов, и каждый стих вышибает слезу. Славно, но попробуйте одолжить у них пять франков, просто попробуйте для интереса. «Цех поэтов» куда больше похож на «цех священнослужителей», чем многие полагают.

Как жаль, что можно разработать только легкие, а сердце нельзя. Оно там, у вас в груди, на всю жизнь, и ваши намерения здесь мало что меняют. Это от него зависит, добрые у вас намерения или дурные. Какие можно было бы пережить восторги, если бы удалось им управлять, управлять физически.

Увы! Все так устроено, что приходится искать предметы, которые были бы достойны восторгов.

Довольно сложно судить об опере по ее либретто или о песне — по стихам. Стихи тут лишь вспомогательная часть.

Вот почему нам сложно судить об «Илиаде». А о «Рамаяне» — даже сложнее.

Когда ее читаешь, все в ней кажется чрезмерным, почти в любом фрагменте видишь преувеличение, чрезмерность, и вообще, большая часть текста кажется необязательной — и без нее все понятно. Но когда вы слышите, как эти же фрагменты поются, то, что казалось «длиннотами», становится просто-таки сутью всего, превращается в сверхчеловеческую литанию. Вот тут понимаешь, чем хороши полубоги. Ахилл — всего лишь человек, и Роланд тоже. А вот Арджуна — и человек, и бог.{71} Он выступает то против богов, то заодно с ними, и солнце в этой схватке играет роль простого солдата.

Если битва развивается не так, как хочет герой, он, выпустив «20 000 стрел за утро», удаляется под дерево для медитации, и когда он вновь вернется в бой со своим сказочным луком и духовной мощью — берегитесь!

Однажды в маленьком городке я забрел в один двор и увидел шестерых по пояс голых мужчин — шиваистов, которые сидели на земле вокруг нескольких книг на хинди с таким видом, какой бывает у бульдогов, вырывающих друг у друга кусок, в руках — маленькие кимвалы; шиваисты с остервенением и дьявольской скоростью пели какую-то чертову колдовскую песнь, из тех, что пронимают неминуемо, это была зычная, восторженная, главнейшая песнь, да, песнь сверхчеловека.

С такими песнями бросаются под колесницу богов. Это они бросаются, но с такой песнью я бы, пожалуй, и сам бросился под колеса. Это была песнь духовного подъема, несомненной победы сверхчеловека.

Так вот, эта песнь была га самая «Рамаяна», которую я находил чрезмерно затянутой и хвастливой.

В том же дворе был один очень древний старик; он мне поклонился, но я заметил его поклон слишком поздно. Уже снова зазвучала музыка, и я подумал; «Только бы он взглянул на меня еще раз!» Он был странник, нездешний. Мне показалось, что он отнесся ко мне дружелюбно. Музыка закончилась. Я был в восторге. Он обернулся ко мне, послал мне взгляд и вышел. В этом взгляде было что-то, адресованное мне лично. Я до сих пор пытаюсь понять, что он мне сказал. Что-то важное, главное. Он взглянул на меня самого и на мою судьбу с каким-то одобрением и радостью, но промелькнула и тень сочувствия, а может, и жалости — хотел бы я знать, что все это значило.