Страсти по Лейбовицу. Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь - Уолтер Миллер

Новый кардинал оставался столь же неизменно привязан к своему ветхому фургону, как в бытность простым монахом, но несколько раз Чернозуб оставлял свои горшки и кастрюли и отправлялся осматривать брошенные дома, надеясь — хотя он никогда не признавался в этом даже самому себе, — что, может быть, ему удастся найти следы Либрады, своего маленького кугуара-уродца, которая удрала, не дожидаясь, когда хозяин сам даст ей свободу. Но Либрада не ела мертвечину, а те несколько фермеров и их семьи, которые попались Чернозубу на глаза, были мертвы. Несколько раз он был свидетелем, как группы верховых Кочевников, распевая похоронные песни и уверенно держась в седлах, углублялись в гущу леса — на первых порах они откровенно волновались, но затем в них появилась уверенность, переходящая в скуку. Сельская местность вокруг Нового Рима обезлюдела. Тут не было ни воинов, с которыми можно было драться, ни женщин, которых можно было насиловать или хотя бы защищать от насилия. Здесь не было ничего, кроме деревьев, бессловесных как лошади и недвижимых как трава. Фермеры — многие из них были родом из Кузнечиков — оставили свои фермы, и если даже Ханнеган оставил тут войска защищать город, тоже куда-то исчезли.

Кто-то говорил, что фермеров угнали военные. Раненый старик, которого нашли на полу амбара и притащили в лагерь, где он и скончался, успел рассказать папе и его курии, что именно тексаркские солдаты перебили окна в его доме, подожгли поля его и соседей, но Чернозуб решил, что он врет. По крайней мере, в чем-то. В военные времена искренность была столь же редка, как и красота. И то и другое появлялось случайно, в неожиданных местах — как блик солнца на пуговице одежды трупа.

Тра-та-та.

Надо было что-то делать наконец. Чернозуб чувствовал, что в нем живут два человека: один боялся этого возбуждения, а другой наслаждался им; один неторопливо спускался по склону холма к пасущимся лошадям, а другой, притормаживая, зарывался пятками в мягкую землю. Ему нравилось на вершине холма, ибо тут он возносился, или почти возносился, над верхушками деревьев. Спускаться к ним было почти тем же самым, что спускаться в тюремный подвал.

Тра-та-та. По крайней мере один из выстрелов был настоящим. Похоже, что разведчики обнаружили главные силы Тексарка и сегодня разразится сражение. Ему предстоит развернуться на востоке. Полупройдя, полупропахав путь по склону холма, Чернозуб прищурился, глядя на залитые солнцем стволы деревьев. За ними на расстоянии максимум одного конного броска лежал Новый Рим. А за городом, невидимая отсюда, тянулась Грейт-Ривер — Мисспи, как называли ее травоядные. В течение месяцев Чернозуб опасался появления тут войск крестоносцев, но теперь он ждал неминуемого развития событий, пусть даже они означали битву. Пусть в глубине души он об этом и сожалел, но Чернозуб уже знал, что такое война, и он знал, что хуже самого сражения его долгое ожидание, изматывающее напряжение и густой запах пота мужчин в непрерывном движении.

Лагерь пропах дерьмом и дымом. От него несло зловонием лихорадки Хилберта, тошнотной пустотой кишечника, которую ощущали, кроме Чернозуба, не менее трети лагеря — и Кочевники, и христиане. Запах был особенно силен в тех местах, где заросли высокой травы приближались к деревьям, где мир Пустого Неба исчезал в переплетении ветвей плотной стены стволов. По мере того как крестовый поход папы приближался к Новому Риму, становилось все больше грязи и раздавленных в темноте куч дерьма. Мать Церковь возвращалась домой.

Тра-та-та!

Внизу в лагере продолжали полыхать огромные ночные костры. Бревна, огромные, как трупы, трещали и дымились, столь же неохотно, как и трупы, занимаясь огнем. Здесь, в лесистой меткости, все было пропитано сыростью. Подол рясы, скользивший по высокой траве, промок. Чернозуб присоединился к толпе, собравшейся вокруг ямы с костром в центре лагеря. Тут смешались в единую массу люди, кони и собаки. Многие бойцы подтянулись сюда от небольших лагерных костров Диких Собак и Кузнечиков, держась поближе к Ксесачу дри Вордару и его личной страже. Воины Кочевников, толпясь вокруг костра, поплевывали в него, делая вид, что стреляют в непроницаемый серый полог нависшего над ними неба. Похоже, что снова собирался дождь, который мог зарядить и на неделю.

Держа в руках свое многозарядное ружье, из-за деревьев вышел вождь Кузнечиков Элтур Брам и присоединился к шаману в причудливой шляпе, который, скрючившись, сидел на белом муле.

Тра-та-та.

Подозрительным было отсутствие папы, но в компании присутствовал небольшой отряд папской гвардии. Он прибыл на лошадях какого-то странного вида. Ружья у них были точно такие же, как и у вождя Кузнечиков. Чернозуб с удивлением заметил среди них Аберлотта.

— Не будьте столь грустны, ваше преосвященство, — сказал пухлый студент из Валаны; ружье он держал с умелой сноровкой.

— Куда ты направляешься? — спросил Чернозуб, не обращая внимания на сарказм своего старого друга.

— За сухарями, — Аберлотт показал на очередь, с самого утра выстроившуюся у фургонов; в ней стояли и Кузнечики, и Дикие Собаки — все как один вооруженные. — Идем.

В этой очереди уже стоял Вушин, он же Топор, который, потеснившись, пропустил Аберлотта и Чернозуба вперед. Чернозуб знал, что это было общепринятой практикой у Кочевников, когда каждый человек тащил за собой вереницу друзей и родственников. Если он вставал в очередь, то, можно считать, с ним вставали и все остальные.

— Доброе утро, Топор.

— С добрым утром, кардинал Нимми. Почему такой печальный?

«Неужели у меня в самом деле такой грустный вид?» — подумал Чернозуб. Он пожал плечами. Может, дело в болезни. Казалось, она не отпускает его уже несколько лет, хотя, судя по меткам, которые он делал в фургоне, недомогал он всего две недели.

— Может, из-за войны, — сказал он. — Война всегда наводит печаль.

— Кое на кого, — уточнил Аберлотт. Он откинул длинные пряди волос и, словно на счастье, коснулся корявого отростка хряща в том месте, где его ухо было стесано тексаркским кавалеристом.

— На всех, — сказал Топор.

Очередь ползла вперед, и стоящие разминали ногами грязь, которая, казалось, никогда тут не исчезала, даже под покровом сухой травы.

— Похоже, его преосвященство явно не в себе из-за его удравшего маленького котенка.

— Она не так уж и мала, — сказал Чернозуб, — и я хочу, чтобы ты перестал звать меня преосвященством.

— Прости, кардинал, — ответил Аберлотт. Подошла его очередь. Он получил два сухаря и один дал Чернозубу. Дополнительные сухари выдавались только вооруженным. Чернозуб неохотно взял его. Жизнь была достаточно трудна и без постоянных издевок Аберлотта.