Воры в доме - Владимир Киселев

Когда он вернулся из госпиталя без ноги, перед тем как поступить сторожем на хлопкопункт, он обратился к своему дальнему родственнику Садыкову: не поможет ли он ему устроиться на работу. Садыков тогда занимал большой пост - был членом коллегии Министерства торговли.

- Если я начну устраивать на работу всех, кто называет себя моими родственниками, - сказал Садыков, - все министерство будет состоять только из них. Какой из тебя торговый работник? Поезжай в кишлак...

Он дал ему талоны на покупку хлопчатобумажного костюма, калош и пяти пачек чаю. А денег на эти покупки у Рустама не было. Когда он вышел за дверь, он порвал эти талоны на клочки.

Но потом, когда Рустам защитил кандидатскую диссертацию, Садыков сам его отыскал. Он вспомнил, в каком именно родстве они состояли, установил, что Рустам приходится ему двоюродным племянником. Дядя стал необыкновенно добр к племяннику, часто приезжал за ним в институт или в библиотеку, увозил его домой на разные торжества, хвастался им перед гостями, ставил его в пример своему сыну - Галибу, милому и тихому мальчику, с которым Рустам согласился заниматься английским языком.

Трудно было не поддаться этой шумной родственной заботе, этой любви и этому уважению. И Рустам поддался. Он словно забыл о первой встрече. Во всяком случае, старался не вспоминать.

Но несколько дней тому назад вечером к нему в библиотеку пришел встревоженный, не похожий на себя Садыков. Он плотно закрыл за собой дверь, затем приоткрыл ее, снова закрыл и сказал Рустаму, что винсовхоз проверяет ревизионное управление и что ему грозят большие неприятности. Он принес с собой три сберегательные книжки. На предъявителя. Рустам должен их спрятать. А если с ним что-нибудь случится и Рустама вызовут и спросят об этих книжках, Рустам должен сказать, что деньги принадлежат ему, Рустаму. Что он скопил деньги на своей научной работе, но отдавал их дяде, а тот клал их для него на сберегательные книжки.

Рустам решил отказаться. Он твердо решил отказаться. Но вместо этого, глядя в пол, с отвращением сказал:

- Хорошо. Я их спрячу. Но если меня спросят, скажу правду.

- Неужели ты предашь родного дядю? - с ужасом спросил Садыков.

Предательство, думал Рустам. Вот он и совершил предательство. Он спрятал эти проклятые сберегательные книжки в толстый том Александра Попа, длинные поэмы которого казались ему невыносимо скучными и противными.

Так он предал свою левую ногу, похороненную на окраине далекого Бухареста.

Г л а в а ш е с т н а д ц а т а я, которая называется

"Ход конем"

Вы затронули тот пресловутый

вопрос о свободе воли, который

является дьявольским соблазном.

А. Д ю м а, Три мушкетера

На столе перед Шариповым лежал бланк протокола розыска с напечатанными в типографии признаками "словесного портрета", так что оставалось их лишь подчеркнуть. Этот словесный портрет был некогда разработан директором института идентификации при Парижской полицейской префектуре Альфонсом Бертильоном - криминалистом, известным не столько успехами в борьбе с преступлениями, сколько собственным преступлением. Это он, выступая по делу Дрейфуса в качестве эксперта, дал лживое заключение, что знаменитое "бордеро" - список секретных документов - составил Дрейфус, хотя в действительности документ был изготовлен Эстергази.

"Рост: высокий (свыше 170 см), низкий (до 165 см), средний, очень высокий, очень низкий".

Шарипов подчеркнул - "низкий".

"Фигура: толстая, полная, средняя, худощавая, тонкая".

"Тонкая".

"Плечи: приподнятые, опущенные, горизонтальные".

Он поколебался и подчеркнул - "опущенные".

"Шея: короткая, длинная, заметен зоб, выступает кадык".

"Длинная".

"Цвет волос: светлые, русые, темно-русые, черные, рыжие, с проседью, седые".

"Русые".

"Цвет глаз: голубые, серые, зеленоватые, карие, черные".

Он жирно подчеркнул - "голубые".

"Лицо: круглое, овальное, прямоугольное, треугольное, пирамидальное, ромбовидное".

Он попытался представить себе пирамидальное лицо, пожал плечами и подчеркнул - "овальное".

"Лоб: высокий, низкий, прямой, скошенный, выступающий".

"Средний, - подумал Шарипов, - средний". И подчеркнул - "низкий, прямой".

"Брови: прямые, дугообразные, широкие, узкие, сросшиеся".

"Дугообразные, узкие".

"Нос: малый, большой, толстый, тонкий, широкий. Спинка носа: вогнутая, прямая, выпуклая, с горбинкой. Основание носа: приподнятое, горизонтальное, опущенное".

Он подчеркнул - "малый, тонкий, прямая, горизонтальное".

"Рот: малый, большой. Углы рта; опущены, приподняты".

"Малый, приподняты".

"Губы: тонкие, толстые, отвисание нижней губы, приподнятость верхней".

Он задумался и подчеркнул - сначала "тонкие", а затем "толстые".

"Подбородок: скошенный, прямой, выступающий, раздвоенный, с ямкой, с поперечной бороздой".

Он подчеркнул - "окошенный".

"Уши: малые, большие, овальные, треугольные, квадратные, круглые. Оттопыренность ушей: верхняя, нижняя, общая. Мочка уха: сросшаяся, отдельная, наклонная, угловатая, овальная".

Шарипов подчеркнул - "малые, овальные, отдельная, овальная".

"Особые приметы: физические недостатки, увечья, повреждения, наросты, бородавки, пятна, рубцы, болезненные движения тела, плешивость, асимметрия лица, татуировка".

На оставленной пустой строчке Шарипов написал: "Правая бровь немного выше левой".

Он снова пересмотрел "словесный портрет". Как мало общего имел он с оригиналом! У нее были синие, а не голубые глаза. И маленькие уши легко краснели, словно освещенные изнутри розовым светом. Она была очень красивой, его Ольга, и никакой словесный портрет не мог дать представления о ее весенней, ликующей красоте.

"Розыск, - думал он. - Розыск. Даже девушку нельзя было бы отличить одну от другой по этому "словесному портрету"... А фотография "человека в афганском халате" имела так мало общего с лицом живого человека, что ее к протоколу розыска незачем было и прилагать. Ограничились "словесным портретом". Глупая, бессмысленная затея. Сотрудник районного отделения милиции подходит к председателю колхоза и расспрашивает: скажите, не видели ли вы такого человека, в таком-то халате, на таком-то коне... Тот, естественно, отвечает - не видел. Вот и все. А мы ждем...

Когда он был на фронте, бывали дни и недели, когда он ощущал такую усталость, что думал: "Хоть бы меня ранило. Не сильно. Чтоб только полежать сутки в полевом госпитале. Отоспаться. Или заболеть..." И завидовал тем, кого легко ранили: отоспятся.

Сейчас у него было такое же чувство страшной, бесконечной усталости, и он поймал себя на том, что завидует лейтенанту Аксенову. Аксенов заболел, простудился, кажется, и попал в госпиталь.

"Но это Аксенову можно заболеть, - думал Шарипов. - А мне нельзя. Мне нужно работать. Мне очень нужно работать на этой проклятой, на этой замечательной работе, где нет никаких правил, где все неизвестно. Где все и всегда неизвестно".

"Боже мой! - думал он. - Можно вычислить орбиту спутника, можно разложить на части атом. Но простейшая вещь - кто из этих туристов бросил в почтовый ящик письмо - узнать нельзя. Нет методов, которые бы помогли это узнать. И если мы будем работать и даже узнаем, кто из них мог бросить это идиотское письмо, то и это ничего не даст. Но нужно работать. "Бороться и искать, найти и не сдаваться", - как писал Каверин. Хорошие, смелые слова. Их следовало бы повесить в вестибюле управления. Бороться и искать... А болеть может себе позволить только Аксенов".

Он избегал говорить с Ольгой об Аксенове. Черт побери, а ведь он побаивался Аксенова. Не Аксенова, а прежних отношений между ним и Ольгой.

"Говори прямо - не отношений, а любви, - поправил он сам себя. Однолетки. Вместе учились, много общих знакомых. Им, наверное, всегда легко друг с другом. А мне, когда мысли заняты другим, приходится притворяться. И Ольга, вероятно, это чувствует. Когда бы не моя работа... но это всегда так будет".

"Хватит, - подумал Шарипов. - Ольгу я люблю. И никому не отдам ее. Но что Аксенов в госпитале - это нужно будет ей сказать. Нельзя не сказать".

Он поднял трубку внутреннего телефона и набрал номер Ведина, хотя их комнаты были рядом.

- Уже вернулся? - спросил Шарипов. - Я сейчас зайду.

Спор их начался в кабинете Ведина, когда они оба склонились над картой, сплошь заполненной коричневой краской, то более темной, то более светлой.

Для себя Ведин всегда знал: вот этот шар можно забить, а этот нельзя. Знал он это потому, что опыт прежних игр на бильярде показал, что такой шар ему случалось забивать, а такой он пробовал, но это оказывалось невозможным. Но он редко мог определить, по какому шару ударит Шарипов, и почти никогда не знал, упадет ли в лузу шар, по которому бил Шарипов, или не упадет. Удары Шарипова всегда бывали неожиданными, а комбинации иногда казались совершенно немыслимыми.

"Какой бы новый вопрос ни возникал, он всегда ищет прецедент, подумал Шарипов о своем товарище и начальнике. - Он всегда считает, что нужно поступать так же, как уже когда-то поступали, только с учетом допущенных ошибок".