Полихромный ноктюрн - Ислав Доре

Хромой крутым рывком повторил выпад, обозначил остриём клинка вершины треугольника. Завязалось сражение в гуще другого сражения, оно пустилось вить свой танец, точно противостояние дождя и огня. Получив удар в челюсть, Ворон пошатнулся, при этом улыбался кровоточащей улыбкой, вкушал удовольствие от дуэли с наблюдателем из Серекарда. Отличный шанс испытать себя, изобличить ложь, подтвердить или опровергнуть слухи о победе над одним из Чёрных перьев. Грохот, лязг металла поселились в доме покойного лекаря, присоединились к истошным крикам, рычаниям и звукам разрывания плоти; воспоминания продолжали напоминать о себе, отчаянно противостояли чудовищам. Получив разбивший пенсне ответ эфесом, охотник попытался поразить горло противника. Привести порыв к желаемому оказалось нелегко. Ярость ослепила — в итоге словил второй, но уже рукой наотмашь. Широкополая шляпа слетела на пол. Тут же оклемался, вернул равновесие и крюком махнул в зубы. Ворон не заметил сломанную челюсть — засмеялся, после чего рванул с места и локтём пробил в рёбра под тёмным плащом. Ворвался, будто валун катапульты в овечий загон. Кости ответили на это хрустом хворостинки. Воспользовавшись моментом, Ворон выхватил огневое одноручное оружие, Фель выбил его из рук, метнув из рукава складной серп, присоединенный к цепи. Отдёрнул его назад и, провернув обманный финт, пнул того по ноге, аки таран воротину. Но и здесь контрудар не заставил себя ждать — осколок стекла был воткнут в полость у основания шеи. Боль не имели никакого значения, она приглушалась, не выполняла свой долг, не предупреждала о повреждениях. Настоящий боевой кураж, поток. Есть только сейчас, есть только противник, остальное сбросило свой смысл как пастушка сарафан перед купанием. Фель применил Гильону для гибридного удара по дуговой траектории. А тот со скоростью флюгера, в ветреный день, передвинул левую ногу, встал боком, и переносная гильотина обрушилась вблизи от сапог. Её ребро вгрызлось в пол как голодный волк в кость. «Совсем свою подругу не бережёшь. Ты, наверное, её и за ноги хватал, чтобы рубить деревья, когда топора не было поблизости», — ухмыльнулся ловкач. А как же сломанная челюсть? С такой-то много не поболтаешь. Услышав издёвку, Фель рассвирепел, глаза почти запылали ненавистью. Разразился бешенный ураган ударов. Всё решилось, после очередного обмена «любезностями», рана хромого дала о себе знать: не успел вовремя отреагировать — его удалось подловить.

Фель крепко сжал горло своего ненавистного врага, начал яростно бить об стену до победного треска. Всюду битое стекло и лужи с резким запахом. Крыса из банки забилась в угол, откуда непонятным образом рычала и оголтело дёргалась, пытаясь использовать глаза по прямому назначению. Видимо, четно, так как зрительные сферы то растекались, то сливались. Квинтэссенции всё ещё сражались, но стали едва заметны, постепенно угасали, воспоминание забывалось. Фель подтащил побеждённого к столу, установил Гильону. Подтянув Гаврана ровно под лезвие, произнёс с сильной отдышкой:

— Все актёры этого театра безумия расставлены по своим местам. Назад дороги нет. Ни для кого из нас её нет. Ты сделал всё что мог, птенец. Но этого недостаточно.

— Теперь я вижу, слушки не оправдали себя. Ты не он. Левранд сокрушил бы тебя как кувалда ракушку. А ты даже никак не реагировал на лживые бредни. Не отказался от них, не сказал правду. Тебе было приятно такое сравнение…

— Не читай мне нотаций, мертвец. Болтовня меня не интересует. Начиная её опровергать, сам же признаёшь её право на существование…

— Всё-таки это правда. Твоя голова набита соломой, раз хватаешься за неё, — прохрипел один из похитителей золота, довольно-страшно улыбаясь. — Твои мечтания пусты. Её не вернуть. Никто никого не вернёт, эту линию не перешагнуть…

— Не вернуть, говоришь? Я иного мнения, ибо слышал про этого самого Левранда, Защитника отбросов. Говорят, его видели живым и здоровым. Что я нахожу весьма необычным.

— Говоришь, болтовня тебя не интересует?

— Довольно! Ты бился достойно, кем бы ты ни был в прошлой жизни…

— Оно проникло в саму твою сущность. Прогрызается к самым глубинным мыслям, пользуется желаниями. И теперь ты обычная марионетка. Ты слышишь это?

— Заткнись! Сейчас ты получишь крышесносную награду за свой труд, — тихо молвил служитель Министерства.

Поверженный ворон вдруг громко засмеялся, смех какой-то двойной и жидкий, мокрый. Из дистальных фаланг медленно прорывались звериные когти, изо лба вытекал чёрный густой дым, он затвердевал в клювообразный нарост. Тогда победитель не стал медлить, нажал на крючок спускового механизма. Один стало двумя. А воины развеялись дымкой через несколько вздохов. Будто оплакивали.

Жидкость из разбитых склянок смешалась с кровью. И только глухое шипение мешало огласить окончательную победу. Оставшийся вернул свою шляпу на место, а после перевернул обезглавленного, там увидел искрящийся в руке сосуд.

— Отголоски умирают последними. Запомни, куколка, его звали Кобб! — прорычал мертвец, его голос исходил отовсюду.

Громкий взрыв сжал дом белпера; перетёр как засохшую траву. Огонь и пепел подкинули в воздух ворона, призрачный взмахнул громадными крыльями и показал себя всему Оренктону.

К утру небо затянулось тучами. Под проливным дождём на главной площади собралась толпа. Собирается она всегда и везде, разумеется, если нужные условия встали вряд. Сейчас каждый участник сборища стал каплей, что стекает по горному склону и сливается с другими в единое-общее. Сверкающие глаза восторженно смотрели на агонию отловленных за ночь людей. Десяток приговорили к смертной казни через повешение за ребро на ржавом крюке. Медленная и мучительная смерть. Те, кому не повезло, были всё ещё живы.

Сердца толпы заполнялись гордостью за свою сопричастность к торжеству справедливости. Справедливость беспристрастна, она не говорит, а воздаёт по заслугам. Наблюдая за муками приговорённых, по чьим связанным рукам стекали алые краски боли, никто не смел даже и думать о том, чтобы помочь им. Каждый из них, по словам «Широкой глотки», заслуживал такой участи. Ведь это «Вороны» обокравшие каждого жителя и их помощники, испорченные лихорадкой жадности.

Горожанин из толпы узнал ученицу портнихи и выкрикнул, что её единственное преступление — отказ пузатому смердящему бондарю, который давеча предложил той уединиться. Ещё обещал спрятать в бочке, увезти в лучшие края, где текут молочно-кисельные реки. Желая отомстить наглой девке, ремесленник ткнул бы на неё ночью, но за него это сделал его дружок. Однако голос мужчины, говорящего о невиновности, быстро затих в горделивых криках. Громче всех вопили собиратели трофеев ночной облавы; с их поясов свисали бусы из косточек пальцев. Такие всячески оправдывали свои действия, такие до последнего будут настаивать на своей правоте, даже если сами вдруг