По закону «Триады» - Фридрих Незнанский

— Если бы мы встречались, я бы не вел ваше дело.

— Резонно… Дайте закурить, а?

Следователь не то чтобы игнорировал просьбу, скорее, просто ее не слышал, потому что продолжал в том же духе:

— Мните себя высшей инстанцией справедливости, эдаким бичом Божьим? Высоко взлетели, да? Что ж, тем чувствительней будет приземление.

Было совершенно однозначно, что следователь настроен против него. Возможно, куплен. Что же, черт возьми, происходит?!

Турецкий

Вообще-то Турецкий не первый раз оказывался в тюрьме, по ту сторону решетки. Несколько лет назад он просидел пару недель в СИЗО «Лефортово».

Вышло так, что его нашли в бессознательном состоянии в собственном автомобиле в «компании» с мертвой стриптизершей, которая была застрелена из его, Турецкого, пистолета. Громкий скандал тогда привлек внимание даже президента страны. И если бы не классный адвокат Юрка Гордеев, кто знает, чем бы все закончилось. Подставили Турецкого тогда крепко[1]… Ну да что прошлое вспоминать, когда на повестке дня образовался новый, совершенно замечательный геморрой.

Мировая практика, как правило, не разделяет лиц, находящихся под стражей, на тех, кто только ожидает судебного решения, и на тех, кто уже отбывает наказание по приговору суда. Наше законодательство в этом плане прогрессивнее. Оно делит лиц, содержащихся под стражей, на три категории: подозреваемые и обвиняемые (следственные арестованные), подсудимые, осужденные. Положение каждой из названных групп различно, но фактически всем им одинаково тяжело.

Теоретически жизнь следственных арестованных должна бы в лучшую сторону отличаться от быта осужденных. На поверку же выходит иначе. Плохое питание, скученность и эпидемии туберкулеза — все это имеет место и во многих следственных изоляторах, СИЗО, которые инспекторами Совета Европы были приравнены к… местам пыток.

Гостеприимные двери СИЗО открыты круглосуточно. При этом предельные сроки содержания под стражей четко оговорены Уголовно-процессуальным кодексом: в период следствия этот срок не может превышать 18 месяцев; в исключительных случаях его могут продлить еще на 6 месяцев… Но об этом сейчас лучше было не думать. А думать в первую очередь стоило о том, как раздобыть нормального адвоката. Конечно, идеально подошел бы тот же Юрка Гордеев, но он отдыхал где-то за тридевять земель… Конечно, Ирка видела, что его взяли, и что-то она предпримет. Но правильно ли поступит стратегически, вот вопрос? Или сосредоточится на бытовом, мелком. Конечно, и это очень важно.

В тюрьме ведь не принято что-то просить. «Не верь, не бойся, не проси» — это нормальная философия камерной жизни. Поэтому лишним тут не окажется ничего. Прежде всего, необходимо запастись нижним бельем, носовыми платками, полотенцами, туалетными и постельными принадлежностями. Обязательно надо иметь с собой бритвенный прибор, кипятильник, металлическую посуду, конверты, бумагу…

Контролер лет двадцати пяти конвоировал Турецкого в камеру. Он был рыжий, веснушчатый и злой.

— Держать руки за спиной! Шаг не сбавлять! Не оборачиваться!

Турецкий был еще под впечатлением от допроса и недостаточно резво реагировал на команды…

Он вошел в камеру со скаткой из матраса и постельных принадлежностей, остановился на пороге. За ним захлопнулась дверь, загремел засов. Обитатели камеры с любопытством обернулись к нему. Появление нового человека — событие, народ сидит месяцами, а тут новичок, от него еще даже пахнет волей. Турецкий обвел камеру взглядом, контролируя себя, чтобы ни один мускул на лице не дрогнул, ни одна эмоция не проскочила.

Камера была на десять человек. Посреди — длинный стол, на дальнем его конце за шахматной доской сидел парень лет восемнадцати. На угловых самых дальних и почетных нарах — шестидесятилетний плотный мужик. Видимо, «смотрящий» в камере. Это Турецкий сразу же вычислил, все-таки опыт общения с уголовниками имелся, хоть и не такой, как, скажем, у Славы Грязнова, но все ж таки приличный. Смотрящий не отрывался от маленького телевизора, стоявшего так, что никому, кроме него, ничего не видно. С нар, находящихся над ним, свесился худющий тип неопределенного возраста.

Турецкий сказал, ни к кому конкретно не обращаясь и не повышая голоса:

— Здравствуйте.

Обитатели камеры ответили вразнобой, не слишком приветливо — кто-то ограничился кивком или улыбкой, многие поглядывали то на Турецкого, то на смотрящего.

Молодой шахматист был откровенно удивлен, увидев Турецкого. Впрочем, удивление тут же сменилось злорадной ухмылкой. Он демонстративно повернулся к Турецкому спиной и склонился над фигурами — играл за обе стороны.

Смотрящий наконец смерил Турецкого ничего не выражающим взглядом и вернулся к просмотру телевизора.

Турецкий спокойно, без спешки положил скатку на уголок свободных нар и подошел к смотрящему. Первое, на что он обратил внимание — затертый медальон у смотрящего на шее — в виде старого советского рубля, кажется юбилейного, в честь полета Гагарина.

— Кардан, когда у тебя будет время, удели мне пару минут.

Смотрящий, не поднимая на него взгляд, кивнул. Не удивился даже, что Турецкий назвал его прозвище.

Турецкий сел на свои нары, стал снимать ботинки.

Худющий тип спрыгнул на пол с нар и направился к Турецкому.

— По какой статье паришься, фраерок?

— Я к тебе не лезу, родной. И ты ко мне не лезь.

— Че?!

— Кулек, на место, — не повышая голос, сказал смотрящий.

Кулек, гримасничая, вернулся на свое место.

Через полчаса Кардан досмотрел свою передачу и едва заметным движением пальцев поманил Турецкого к себе. Турецкий подсел. Вокруг них сразу же образовалась, насколько это возможно в переполненной камере, пустота. Только Кульку, как «шестерке» Кардана, было разрешено присутствовать при разговоре, и он слушал, свесившись со своих нар. От этого разговора зависело все дальнейшее существование новичка в камере: станет оно невыносимым или, наоборот, новичок получит какие-то привилегии. Турецкий понимал это и взвешивал каждое слово. Говорил подчеркнуто спокойно:

— Меня зовут Александр Турецкий. Бывший следователь прокуратуры, а сейчас — частный сыщик. Арестован по двести восемьдесят шестой и смежным. Скрывать это глупо и наивно, все равно узнаете.

Кардан не поверил:

— Что же тебя такого к нам определили? Тебе место в ментовской, красной камере.

Кулек сверлил Турецкого злобным взглядом.

— Сам я к вам не просился.

— Думаешь, ошиблись начальники? — с иронией спросил Кардан.

— Нет. Не думаю.

— Тяжело тебе будет с нами, — после некоторого раздумья сообщил Кардан. — Если ты вправду мент. Мент?

— Следователь в недавнем прошлом.

— Сколько сижу, первый раз вижу, чтобы человек так добровольно на себя наговаривал.

В камере раздались смешки.

Турецкий пожал плечами: мол, посмотрим. Пауза затянулась. Кардан изучал Турецкого, Турецкий ждал. Кулек спрыгнул со своих нар и подобрался поближе — явно Не для рукопожатия, похоже, ждал от Кардана команды «фас».

— Ладно, — сказал смотрящий. — Живи пока.

— А звать мы его будем Сука Легавая! — прошипел Кулек.

Турецкий спокойно смотрел на него. Кулек в ответ ухмыльнулся — предвкушал расправу. Кардан тоже глянул на Кулька — строго. Кулек несколько скис и вернулся на свои нары. С ним все было ясно: он подчиняется Кардану, но мнения своего о Турецком менять не станет.

Кардан сказал Турецкому:

— Сукой Легавой ты здесь и дня не проживешь. Кличка впереди тебя идет и за тебя говорит: как с тобой поступать, достоин ты уважения или место твое под шконкой с петухами. Дел твоих я не знаю, но по разговору похоже, что человек ты твердый и… острый. Турецкий, значит? Ладно. Звать мы тебя станем Турок.

Молодой парень читал толстую черную книжку — второй том Фридриха Ницше. Изредка отрывая взгляд от книги, словно повторяя про себя понравившиеся фразы, он посматривал при этом на Турецкого.

— Если ты прежде всего не внушаешь страх, — пробормотал он, — то никто не примет тебя настолько всерьез, чтобы полюбить тебя. Недурно…

А Турецкий лежал на нарах, скрестив руки на груди и полуприкрыв глаза, размышлял. Пытался понять, за что его взяли, кто к этому причастен и что вообще происходит.

Шконка… Петухи…

Феню он понимал. Турецкий знал, что каждая преступная группа, каждая тюрьма дополняет воровскую речь новыми словами и выражениями, но, несмотря на грандиозную производительность, воровской жаргон не стал богатым и полноценным языком. «Блатная музыка» больше действует на эмоции, чем на интеллект. Не зная точно употребление и смысл блатных выражений, нельзя завоевать какого бы то ни было признания и авторитета. Блатари ненавидят наблатыканных, то есть тех, кто подражает им, разрушая всю патетику и привлекательность преступной речи. Вор отличается от фраера тем, что «ботает по фене» всерьез, а фраер употребляет блатные выражения в шутку, с иронией. И совершенно напрасно.