Любовь к ближнему - Паскаль Брюкнер

– Как я погляжу, мадам ждет счастливого события!

– Нет, мадам просто разнесло, – не сдержался я.

Выйдя, я стал упрашивать ее взяться за ум, заняться спортом, упражнениями для пресса, иначе она быстро превратится в жирную развалину. Мои предостережения ее обидели. Мне было предложено принимать ее такой, какая она есть.

В другой раз я сидел за столиком кафе с одним знакомым, никому не известным безработным кинематографистом, каких хоть лопатой греби в этих кварталах, где каждый или почти каждый снедаем напастью века – желанием быть художником. Дора прошла мимо нас, не заметив, с недовольным видом, волоча ноги, с устало опущенными плечами. Я спросил у приятеля, как ему эта девица, ни слова не говоря о наших отношениях. Он небрежно ответил:

– Не очень страшная, только кожа ни к черту.

Немного помолчав, он добавил:

– А главное, у нее потерянный вид.

Его слова сразили меня: казалось, суд общественного мнения вынес свой суровый приговор. Мне досталось жалкое, выброшенное на обочину создание! Воображение сразу нарисовало брошенный чемодан, мучающийся одиночеством на вокзальном перроне и готовый льнуть к руке каждого проходящего мимо.

Теперь все в ней заставляло меня болезненно морщиться. Тем более что она взялась «извлечь меня из потемок невежества» и приобщить к Каббале. Ее раж новообращенной проявлялся в нескончаемом, изводившем меня разглагольствовании. Я оставался неуязвим для ее библейской чуши. Это приводило ее в отчаяние, она разрывалась между разными пристрастиями, Сионом и негритюдом, Римом и Иерусалимом, Новым и Ветхим Заветом. Меня раздражала ее квартирка: сплошь голые лампочки на облепленных дохлыми мухами проводах, пятна на ковре, испачканные стены, повсюду валяющиеся диски и книги, вечно не убранная постель. Неумолчный стук кастаньет – с таким звуком она ломала себе один за другим суставы пальцев – приводил меня в бешенство. Мне не нравилась ее манера жевать с открытым ртом, как невоспитанный ребенок, я невольно сравнивал ее с Сюзан и ее холодноватой утонченностью. Она оказалась кошмарно надоедливой, ныла, что я не обращаю на нее внимания, что наши отношения ни к чему не ведут. У нее все обязано было иметь смысл, каждые две недели она подводила итоги. С ней я снова чувствовал себя несчастным человеком, загнанным в тиски супружества.

Наконец, из-за нее я забросил своих ангелов. Я уже не мог показывать класс грязного разврата. Пришлось почти забыть, что моим призванием была не страстная любовь, а эротическая преданность сразу многим. А ведь когда-то я поднимался в свой второй кабинет с лопающейся от напора ширинкой, в нетерпеливом желании предаться прелюбодейству с моими Совершенствами. В моей тетрадке не было свободного места, и меня угнетала невозможность удовлетворить все ожидания. Каждая моя эрекция походила на восход солнца. С Дорой же я вел себя отвратительно, закатывал сцены по пустяковым поводам, заставляя ее с лихвой расплачиваться за все мучения, принимаемые мной от супруги. Вместо того чтобы помогать ей, я раздувал ее недостатки, усугублял ее несчастье. Правда, все неизменно завершалось крепкими объятиями, она снова превращалась в бьющую копытами прекрасную кобылицу, галопировавшую на пару со мной по дороге блаженства. Она перебирала четки оргазмов, как мальчик-с-пальчик, сжимавший крошки хлеба в кулачке; от приступа чувственной радости ее лицо оживлялось, очаровательными судорогами выдавая испытываемый ею экстаз. Но нас не переставал разъедать яд раздора. Пока что она сносила мои приступы желчности. Отсутствие у нее реакции усиливало мое плохое мнение о ней. В любви действует непреложный закон: слабость другого встречает не снисхождение, а презрение. А ведь она еще ничего не знала о моем любовном ремесле.

Интимные истины

Существует еще одна деталь, которую я позволю себе назвать анатомической. Мои занятия на улице Край Света требовали некоторых предосторожностей: как всякий мужчина, я должен был беречь силы, ибо не обладал способностью к неограниченному восстановлению. Выражаясь напрямую, я не мог извергать семя с каждой клиенткой, в противном случае я бы оказался непригоден для следующей. Приходилось притворяться. Я отработал кое-какие уловки: в частности, ржал по-ослиному, создавая иллюзию ураганного порыва. Врал, будто научился у одного мастера дзен оргазму без эякуляции, одним внутренним сосредоточением. Дамы восхищались моим мастерством, а я старательно гримасничал, восполняя этим отсутствие положенных ощущений в причинном месте. Мне даже удавалось прекращать эрекцию, усиливая этим достоверность происходящего. Где-то я вычитал, что некоторые мужчины-проститутки тайком мажут себе ляжки яичным белком, изображая эякуляцию, для чего держат под кроватью мисочку. Но меня отвращали трудности такого трюкачества, к тому же яичный запах убивал бы всякую иллюзию. Поэтому я обходился без реквизита и совокуплялся без семяизвержения. Я сопровождал своих посетительниц в их наслаждении, как провожают покойников: один уходит, другой остается. Свои подлинные оргазмы я продавал дорого, ведь они лишали меня главного средства производства. Семя – редкий и ценный материал. Агония сокращающегося члена, подобная агонии задыхающегося без воздуха аккордеона, была для меня тягостным зрелищем.

С Дорой я старался избегать излияний семени и позволял себе настоящий экстаз только в каждое третье-четвертое совокупление. Она удивлялась, допытывалась, достаточно ли она меня возбуждает: вечная ее одержимость доказательствами, словно мало было одной эрекции. Пришлось и ей нести чушь насчет мастера дзен, но она прервала меня на полуслове. Она читала справочники на эту тему, она вообще про все на свете читала. Там говорилось, что мужское сдерживание – проявление стремления питаться энергией от женщины для достижения бессмертия. Дора доказывала мне:

– Если для тебя любовь – не обмен, значит, она для тебя – присвоение, источник сил, которые ты хочешь обрести.

Эти слова поразили меня в самое сердце, я не знал, что ответить. Но однажды под давлением обстоятельств и уверенности, что терять мне уже нечего, я решил сознаться. У меня имелась тогда регулярная клиентка, директор крупного магазина, любимым занятием которой был экзамен по мастурбации. Она приходила в строгом облачении – в толстых солнечных очках, в сером костюме, юбка которого доходила до икр, а пиджак стискивал груди, здоровенные, в тугом, как сжатый кулак, чехле. Ее излюбленным инструментом была плетеная тросточка. Я играл роль плохого ученика, тупицы с задней парты. Она громко командовала:

– Виржиль, к доске!

Я вставал и брел к ней с понурой головой. Она резкими движениями расстегивала на мне ремень, спускала с меня штаны и трусы (в виде плавок, ужасный старомодный предмет, который приходится натягивать выше пупа, придавая мужскому достоинству вид длинного носа), придирчиво рассматривала мой пенис, приподнимая его своей тросточкой.

– Посмотрим, что нам поведает этот лентяй. Слушаю вас, Виржиль. Предупреждаю, я на вас очень сердита. В последний раз вы отвечали хуже некуда.

В этой неудобной и смешной позе, с ногами скованными спущенными штанами, я приступал к рукоблудию. Она следила за происходящим согнувшись, чуть ли не тычась носом мне в срам. При этом она густо краснела, ее ноздри трепетали, она охаживала мне задницу своей тросточкой, покрикивая:

– Быстрее, не отлынивай, бездельник!

Мне приходилось усердствовать минут десять, ускоряя движения по ее требованию. Потом она отправляла меня на место, ждала, пока член у меня размягчится, и снова вызывала, надрывая связки. Одно и то же повторялось без перемен в сценарии раза три-четыре, пока тяжкий однообразный труд в течение получаса и более не приводил к тому, что у меня сводило и парализовывало руку. На это она реагировала размахиванием тростью и криком:

– А заключение, Виржиль? Вечно вы забываете про заключение. Вам не стыдно?

Обычно она таскала меня за ухо, до крови щипая и выкручивая мочку, от отвращения плевала мне на член, блестевший от слюны. Подобно римскому императору, опускавшему большой палец, подавая знак, чтобы побежденного прикончили, она затем клала ледяную руку мне на член, и это прикосновение дарило мне полнейшее блаженство. Наконец-то мне разрешалось облегчиться, что я и делал, издавая загробный хрип. Полагалось, чтобы я все вокруг забрызгал спермой. Потом она, кривясь, исследовала следы этого извержения, трогала сперму пальцем, нюхала и выставляла оценку, зависевшую от объема семяизвержения, силы струи и консистенции капель. За дополнительные двести евро я должен был все начинать сначала. Моя суровая учительница сама никогда не раздевалась и уходила такой же, какой пришла, сложив и убрав в сумочку трость. Красные рубцы, оставленные ею у меня на руках, на спине и на заду, быстро проходили.

Как-то раз спустя час после такого ее визита я увиделся с Дорой. С некоторых пор, устав от скрытной жизни, которую я навязывал ей, она вбила себе в голову, что надо помирить меня с Сюзан; она, видите ли, чувствовала себя виноватой перед моей семьей, причем до такой степени, что по ночам ей снилось, что мои дети обвиняют ее в краже у них папочки.