Хаосовершенство - Вадим Панов

Выйдя из тюрьмы, Илья понял, что больше не может быть один. А потом огляделся и с ужасом осознал, что из тех, старых и верных, не осталось никого. Кто-то умер, кого-то взяла полиция, остальных он предал. А новые его знакомые на роль друзей совсем не подходили. Патриция слишком холодна, Ганза и Рус чересчур увлечены работой, Кирилл — главный и никогда не позволит забыть об этом. Какое-то время Чайка рассчитывал подружиться с Олово, но быстро понял, что деликатный, предельно вежливый и дружелюбный Олово не задумываясь перережет горло любому, на кого укажет Грязнов.

Вот и выходило, что единственным человеком, которого великий ломщик Чайка мог назвать другом, был храмовник Корнелиус Ежов, владелец знаменитой на всю Москву «Фабрики домашних любимцев».

— Настойки глотнешь?

— Рюмочку?

— А это уж как пойдет, — расплылся в улыбке Корнелиус. — Вдруг понравится?

— Может быть, — не стал спорить Илья, принимая угощение. — Твое здоровье.

За те годы, что прошли с их последней встречи, Ежов совсем не изменился. Низенький, метр шестьдесят или около того, практически лысый — седые волосы росли лишь за ушами да на затылке, он казался безобидным и рассеянным, что в принципе было не так уж далеко от истины.

Корнелиус остался прежним, особняк на Таганке, как и раньше, привлекал внимание, ухоженным пятном выделяясь на фоне соседних построек, но внутри «Фабрики», как с горечью отметил Илья, царило запустение.

— Я четырех машинистов сменил, — рассказал Ежов, наполняя опустевшие рюмки. — Но ни один тебе в подметки не годился. — Добродушный взгляд в глаза. — Ты меня избаловал.

— Извини.

— Не за что.

— За встречу?

— За встречу.

Очередная порция домашнего самогона от лучшего московского зверодела мягко растворилась в теле.

— Еще по одной?

— Чуть позже… — Илья кивнул на пустое помещение. — Закрываешься?

— Приходится.

— Мало заказов?

— Много проблем.

Чайка с улыбкой вспомнил гомон, поразивший его во время первого визита на «Фабрику». Обитатели многочисленных клеток — любовно сконструированные Корнелиусом твари самого фантастического вида — шумно приветствовали гостей заведения, пытались их потрогать или укусить. Теперь же о былом великолепии напоминал лишь Барсик — агрессивная ящерица размером с крупную собаку, — который, к счастью, не позабыл старого знакомца.

— Что за проблемы? — спросил Илья, хотя прекрасно знал, что ответит Ежов.

— Тритоны.

— Я думал, здесь тихо.

— Вопрос в том, как долго здесь будет тихо.

В Москве нападения на храмовников случались в разы реже, чем в других Анклавах или государствах. Мертвый объявил, что все граждане Анклава имеют равное право на защиту, и заявление было понято правильно. Однако ситуация хоть и медленно, но продолжала ухудшаться.

— Почему вы не сопротивляетесь? Прятки способны запугать кого угодно.

— Владыка сказал, что нас должны или принимать, или не принимать. Он не хочет, чтобы нас терпели из страха.

— Почему?

— Потому что в следующий раз гнойник лопнет гораздо сильнее.

— Но ведь следующего раза может не быть! Передышка поможет людям опомниться и понять, что мы можем жить вместе.

«Черт! Я ведь в это верю!»

Причем — гораздо сильнее, чем в Поэтессу. В каждое слово, в каждое предложение. Мы можем жить вместе! И можем жить в мире. Ломщики и храмовники.

«То ли старею, то ли, мать ее, Африка…»

— Ты хороший парень, Илья, хотя старательно гробишь все доброе, что в тебе есть, — негромко произнес Корнелиус.

— Что выросло, то выросло, — вздохнул Чайка.

Но ему было приятно услышать эти слова от Ежова. От друга.

— Ты надеешься на лучшее, но закрываешь глаза на тот факт, что мы слишком долго шли в разные стороны, — грустно продолжил храмовник. — Владыка предсказывал, что когда-нибудь ваше терпение лопнет.

Это было правдой, но произнес ее единственный человек, которого Чайка называл в душе другом. И от этого Илье стало горько.

— Я не вижу в тебе ничего чуждого.

— Кроме моей веры.

— Я… я тоже верил… Верю.

— В Поэтессу?

— Поэтесса не богиня. Я верю в Эпоху Цифры.

— В наступление следующего этапа развития общества?

— Да.

— И как он тебе?

Нравится ли тебе информационный хаос, бесчинства тритонов и рушащаяся на глазах цивилизация? Доволен ли ты или считаешь, что чего-то не хватает? Ядерной войны, к примеру. Одним-единственным вопросом умный храмовник показал Чайке, что его вера рухнула, но сдаваться без боя Илья не хотел.

— А что для тебя вера, Корнелиус? В чем радость ощущать себя ничтожным червем, копошащимся у ног божества, до которого ты никогда не сможешь подняться?

— Какой ты еще, в сущности, мальчишка.

— Разве я не прав? Разве ты станешь богом? Поднимешься до уровня Владыки? Нет. Ты хочешь быть рабом? Но это не мой путь. — Чайка помолчал. И вдруг подумал, что в другой религии, в нейкизме, огромное количество людей без труда и хлопот достигло уровня сетевых богов. И все видят, к чему это привело. Подумал и потому закончил гораздо тише, без надрыва: — Что для тебя вера, Корнелиус?

— Если бы я мог здраво и прагматично ответить на твой вопрос, я бы, наверное, не верил.

— Хорошая отговорка.

— Это не отговорка. Это объяснение.

А может, так оно и есть? Может, наличие необъяснимого и непонятного, наличие чуда, которое невозможно оцифровать и описать формулами, делает религию религией? Ты принимаешь или не принимаешь. А если принял, то вступаешь на длинный путь, способный привести тебя к богу. Без «поплавков», «синдина» и нанов, а разбудив нечто необъяснимое, непонятное, но чудесное в твоей душе.

Илья кивнул: «Разливай». Отсалютовал храмовнику поднятой рюмкой, выпил и хрипло спросил:

— Куда вы уходите?

— Не знаю.

— Вы купили остров? Построили подземный город в Гималаях? Где вы прячетесь?

— Владыка ведет нас.

— Ты ведь взрослый мужик, Корнелиус! Как так можно?!

— Я верю.

— Это безумие.

— Это исход.

— Куда?

Чайка не понимал. Не мог осознать, что люди, взрослые, сформировавшиеся люди, личности, способны бросить все и пойти по неизвестно куда ведущему пути. Не понимал.

— Всякий раз, открывая глаза, мы должны стремиться. Вперед и вверх, к тлену или славе, свершению или поражению. Мы должны стремиться, ибо в этом есть смысл, коего нет в остановке. — Корнелиус в упор посмотрел на Илью. — Это цитата. Один из постулатов Милостивого Владыки. Я нахожу его правильным. Вселенная есть река, но стремление ее — мы, а не время.

Чайка залпом выпил рюмку, без спроса налил себе еще и снова выпил.

Он прощался с последним другом. Он оставался совсем один.

— Выше нос, Илья, — улыбнулся Ежов. — Когда-нибудь об этих окаянных днях будут слагать легенды.

— Я бы предпочел, чтобы их изучали на уроках истории.

— История остается историей только до тех пор, пока живы те, кто ее творил. А потом становится легендой.

* * *

Выезжая из «Вонючки», Го приказала сменить маршрут, ехать не прямо по Санкт-Петербургскому проспекту, а дать круг, обогнуть город с северо-запада по дуге Мурманского шоссе и остановиться у пуповины, связывающей Кайфоград со Станцией — у КПП «Восток». Эмира сказала, что хочет посмотреть на пикеты «зеленых», однако на самом деле ей нужно было привести в порядок мысли и решить, что делать дальше, — спускать смерть Шоколада «на тормозах» майор не собиралась, но бить по кому попало не хотела.

КПП «Восток» выстроили по всем правилам военного искусства. Титапластовые ворота вшиты в массивный бетонный бункер, прищуривающийся пулеметными бойницами — установленные в них «Ревуны» могли вбить в землю любое количество штурмующих. На полкилометра слева и справа от бункера поднималась трехметровая стена, перед которой приветливо поблескивала на солнце колючая проволока. Подъезда к воротам нет, только пешком, а для особо непонятливых безы установили бетонные блоки и металлические рогатки, да еще соединили их все той же колючкой — захочешь, не подъедешь. Всех возвращающихся на Станцию досматривают досконально: просвечивают, выискивая вживленные гаджеты и скрытые полости, прощупывают, даже медицинский экспресс-анализ проводят. Ходили слухи, что год назад кто-то заразил развлекавшихся в Кайфограде работяг штаммом проказы Рейгана, так что предосторожность оказалась не лишней. Не лишней…

Внедорожники остановились метрах в двухстах от КПП — зачем лишний раз нервировать безов? Эмира взяла бинокль и вышла из машины, вроде как осмотреться, однако картинка интересовала майора гораздо меньше, чем размышления о смерти агента.