Перегной - Алексей Рачунь

— Вот ты Шерлок Холмс! — восхитился ВиктОр, — чё в натуре бы так и сделал?

— Да не, я ж понимаю, можно сказать сам виноват — нажрался, подрался. Я ведь на них почти что сам и набарагозил. Нафига мне их мурыжить.

— Ну ты профэссор, братуха! И сам набарагозил и сам же типа не при делах. А менты—то тоже, расчухали, что гусь не прост и под замок тебя. Только вот кажется мне братан, что не все ты мне рассказал. Я наших ментов знаю. Они ж тут так только, для виду. А по жизни они «кукурузу охраняют». Что деньги у тебя выкосили — поверю, а чтоб после этого тебя же ещё в дежурку везти — нет. Скрываешь ты от меня что—то.

— Виктор, братан, ты ж сам сказал — о делюге ни слова? Давай я тебе потом расскажу. — Предложил я.

— Да не, я ничё, — надулся Виктор, — потом, так потом. Меня может сегодня на эксперимент отвезут, да потом, если дело ясное, следователь Помоев  дело сошьет, да в суд передаст. Тусанут по разным камерам и не увидимся.

Я, чтобы прервать  Викторову бубнежку, попросил его рассказать о ещё одном соседе,  том что лежал у стены, и которого мой приятель почему—то обошел  вниманием.

— Этот—то? — сразу же заржал ВиктОр, — это Любка, местный пидор городской. Да, Любка? Что молчишь, шлюха местная,  всем известная? Стыдно, узор парашный?

— Подожди, не гони, какой пидор?

— Обыкновенный, ёпта, дырявый! Не веришь, давай сейчас его с нар стащим, да распетушим ему перья до загривка.  Он и возражать не будет. Ему даже в кайф. Говорю тебе — пидор!  — Виктор опять заржал.

— Вот, дожил я до седых волос на яйцах, а не думал, что с этим уёбищем под одной крышей ночевать придется. Я — краса и гордость родного края, и это недоразумение — Штыринский позор.

Я слушал Викторову болтовню и постепенно оттаивал. Придумает ведь про себя — краса и гордость родного края.

— Да не, Вить, ты погоди, не гони.

— Кто гонит? — Виктор аж подпрыгнул на нарах, ударился головой об угол верхней шконки, но не заметил этого, соскочил на пол и забегал возбужденно по камере. — Я гоню? Я промежду прочим с детских лет не вру. Я те говорю, пидор он. Пидор!

— Любка, хуесос, вставай! — он подскочил к лежанке и стал пинать и колотить спящего. Потом рывком сдернул его на пол.

Любка, ничего не понимая со сна таращил осоловелые глаза и вертелся ужом на полу пытаясь укрыться от ударов. Наконец он, улучив момент, извернулся и на карачках засеменил под нары. Когда он уже наполовину втиснулся под них, увесистый Викторов пинок поддал ему  ускорения, так что тот скрылся под нарами полностью. Пока Викторова жертва тихо поскуливала в своем затхлом углу, сам Виктор скакал по камере на одной ноге, поджимая другую.

— Ногу себе об его гудок отбил, прикинь, — разорялся он, — срака как бетон, в мозолях вся. Наверное палец сломал. Я тебе, овца с яйцами, за палец за свой, за жиганский, вообще вешало здесь устрою натуральное. Ты у меня через решку фаршем  выломишься.

Виктор еще  поразорялся, встал таки на обе ноги, побегал еще по камере, попытался выдрать Любку из под нар, в чем впрочем нисколько не преуспел, и успокоился.

— Курить есть? — наконец спросил он.

Я виновато охлопал себя по карманам.

Виктор, крякнул и извлек мятую пачку.

— Ладно уж,  растрясем запасы, сегодня как пить на следственный эксперимент меня повезут. Сегодня следак мой, Помоев, дежурный. Разживусь поди на воле куревом—то.

Мы закурили. Виктор, по своей деятельной привычке, не мог долго унывать, да и просто хранить молчание. Прикончив в несколько отрывистых, длинных как в последний раз затяжек, сигарету он опять заговорил.

— Любасик—то наш сюда, прикинь, по гомосечеству и загремел. Поддал на городском празднике, это когда мы с тобой у автобазы керосинили, у них праздник был, и давай чувачка, судебного пристава, тоже бухого, ну он в штатском был, отдыхал — за жопу мацать. Тот сначала не понял, а потом, как прочухал — чего от него хотят, такой кипеш, говорят, устроил. Как мол, говорит, так — меня, представителя власти, в кусты тащат и отсосать предлагают. Ему, да ты мол уймись, ёбана, это дурачек наш местный, дай ему в нос, да и все дела.

Тот орет, нет мол, я власть, я институт закончил с красным мол дипломом, корочками машет. Он не местный, пристав—то этот, его к нам по этому, как его, по распределению прислали недавно. Ну и ясен хрен, самоутвердится ему надо. Встал на принцип и настоял, чтоб Любку закрыли, как за хулиганство. Любка—то у нас теперь хулиган. Да Любка? Что молчишь, хулиган очковый?

Виктор опять начал разоряться по поводу Любкиных человеческих качеств.

— За хулиганство его приняли… Раньше вот статья была за гомосечество. Раньше бы за такую мерзость его бы сразу в кандалы и в зону. За то что гомосек. Только за это, понимаешь! А сейчас что — пристал среди дня деньского к человеку, а человека и отговаривают — хреналь ты, брось. Гуманисты хуевы. Нет, я конечно этого пристава не выгораживаю — мент есть мент. Как говориться: Хорошие менты должны лежать в хороших гробах, а плохие в плохих… Но бляха, ты мне скажи, братан ты мой космический, это что за власть такая, что к ней может любой пидарас приебаться и ему за это ничего не будет? Что это за власть — то за такая. Честным людям, типа нас с тобой от неё и продыху нет, а какие—то мокрицы паскудные, типа Любки, копошатся у всех на виду.

Вот хуль ему будет, Любке—то? Да нихуя ему не будет. Выпустят в понедельник, с утреца. Штрафец ему выпишут. А он, этот гондонио ватиканский, кондуктором в электричке работает, в Заилани, потому—что здесь ему хрен кто руки подаст и на работу возьмет. Он этот штраф на зайцах за день отобъет. Вот и выходит, что я рыбки в речке хотел половить, а меня на пятерик крутят, а этот хер развратничает, у детишек по кустам отсасывает и все ему как с гуся вода.

С этими словами Виктор, как будто разобидевшийся на весь белый свет, запахнулся в свой кургузый пиджачок и отвернулся к стенке.

Будучи предоставленным самому себе я  затосковал. Неясность собственного положения опять начала истреблять меня изнутри, подтачивать и лишать покоя. С  больным, без движения, дедом, с Виктором, с Любкой  все ясно. И милиции и им самим. Деда отвезут в больницу,  Виктора осудят и отправят в колонию. Ему это и самому ясно как пить дать, и с этой ситуацией он похоже смирился. Педераст—Любка, выйдет, не сегодня—завтра на свободу  легко отделавшимся. Если не считать Викторовых побоев и притеснений, да символического штрафа за мелкое хулиганство. По правде и гоняет—то его тут Виктор не сильно, так только, юшку, дурную кровь выпускает. Лечит от хронического долбоебизма народными методами.

Один лишь я опять завис между небом и землей и непонятно, куда меня вытянет в этот раз. То ли вырвет ветром и унесет, как воздушный шарик ввысь, то ли,  сообразясь со всеми физическими законами, хряснет оземь. Реальнее конечно второе. Уж больно близок я к земле. А учитывая подвальное расположение изолятора — так и вовсе под ней. Как раз где—то на уровне самого плодородного слоя. Гумус. Перегной.

Я лег на свободную нижнюю нару и закурил, пуская дым в крепкие доски второго яруса. Может менты и не прочухают, кто я такой. Они здесь охламоны все какие—то. Возьмут, да и отпустят. Если же нет, считай, приехал. Добегался. Не по плечу тебе дистанция оказалась. Думал, что марафонец, а оказался спринтер. А что, настраивал я себя на худшее, пробьют они адрес, что я им сообщил, там никого с такой фамилией нету,  да и призовут под светлые свои очи.

Расскажи—ка нам, отчего назвал ты неверный адрес, зачем утаил. Поди и фамилия у тебя ненастоящая? К гадалке не ходи, вымышленная. Вона рожа у тебя какая плутовская. Да постой—ка — ведь знакомая у тебя рожа! Да где ж я её видывал—то? А не она ли вон там, на стенде «розыск» уже которую неделю пылиться. А ведь и вправду похож. Ай да и гусь к нам залетел… Прибежали в хату дети, второпях зовут отца — тятя, тятя, наши сети… А тятя уж в столице дырку под орден в кителе сверлит. Ну и всем сестрам по серьгам достанется тоже — кому медалька, кому лычка на погон, кому премия, а кого и просто грамотой удостоят. Скорее всего того патрульного, что меня на пляже нашел. Ну да ему и грамоты — сверху. Он почитай свою премию еще тогда, у меня из кошелка вынул. Она то, такая премия, вернее верного. А там еще как знает.

— Простите, молодой человек, — раздался возле меня тихий, но все же с какими—то капризными, жеманными интонациями, голос, — вы не могли бы меня угостить сигаретой?

Я обернулся и чуть не столкнулся головой с Любкой. Зашуганный педераст выполз из своего убежища, уповая видимо на то, что Виктор  заснул.