Перегной - Алексей Рачунь

Чай уже дымился  в отдраенных чашках и был вкусным, крепким, свежезаваренным. К чаю, в невесть откуда извлеченной вазочке, было печенье и оно тоже будоражило воображение. Возникали нелепые мысли об уюте и семейном счастье. Дескать хорошо бы вот так сидеть всю жизнь на кухне, в старых домашних джинсах и фланелевой рубашке, ни от кого не прятаться и никого не бояться.  И чтобы очаровательная собеседница подливала и подливала тебе в фарфоровую, со сколом, чашку чай, да подкладывала в вазочку печенье. И горькой отравой были эти мысли ибо чай и печенье были, была и кухня, и очаровательная девушка, но кто она, и кто я, и почему, и зачем все это, — вот вопрос.

— А вы наверное сидите и думаете, кто я такой и что здесь делаю? Просто ведь нельзя не удивиться, заходя в свою квартиру и обнаружив там неизвестного мужчину?

— Зная Юру, его образ жизни, привычки и пристрастия я не удивляюсь тому, что в его квартире кто—то ночует, —   иронично улыбнулась девушка.

Оба—на. Я, по ходу,  принят за алкаша и собутыльника. Это не могло не радовать ибо не пришлось озвучивать никакой легенды, а с другой стороны это здорово меня поддело — сидишь тут перед красивым созданием, хорохоришся, перья распускаешь, а тебя, оказывается,  принимают за  алкашню. Снисходят так сказать, с небесных высот, до твоего низкого как у петуха, от забора до забора, полета. И чай и печенье, и располагающие улыбки — весь этот  уют вкупе с затеянной уборкой оказывается просто намеком, указанием — смотри мол, как люди живут. Пей  чай и вали отсюда, отброс. А я за тобой, так уж и быть, вымою.

Нет, ну конечно,  я заросший и загорелый, с перегаром изо рта, сейчас ничуть не отличаюсь от классического праздного  алконавта, и у девушки есть все основания считать, полагать, подозревать. Но все же это как—то обидно…

И я окончательно отменил свое решение уезжать. Назло. Вопреки. Взыграла во мне великая русская спесь, когда человека  изнутри вдруг что—то  распирает, и он бросив шапку оземь, да вынув из подкладки трусов последний грош  вопреки разуму восклицает: А пропади оно всё пропадом! И душа его неудержимо несется   неведомо куда. Что называется  в пляс.

— Я все же доложу вам о себе. Я не местный. Сюда, наслышавшись о здешних просторах, приехал в отпуск, порыбачить. Думал снять квартиру. Не удалось. Один новый знакомый посоветовал снять угол у Юрия.  Мы договорились о сроке, сошлись в цене. Отпуск у меня заканчивается через неделю, так что, если вы здесь надолго, придется потерпеть. Если Вам моя помощь в уборке не нужна, тогда я пошел, у меня леска кончилась — купить надо. Всего хорошего. Спасибо за чай.

Уже через минуту я чесал, ни на кого не глядя по пыльной  Штыринской улице. Девушка вроде бы что—то крикнула мне в след, но я лишь громко хлопнул дверью.

Улицы и кусты летели мимо меня как в кино, с бешеной скоростью. Грудь мою рвал ветер, и я отплевывал его злобно и часто.

Вот кобыла — думал я — привыкла она к алкашам, приперлась блин, хрен знает откуда, здрасьте я тётя—мотя. Сейчас я вам тут порядок наведу. Порядочная она. Понаехали тут. Я между прочим тоже не чужой.

Обид, нанесенных мне женским полом за последние дни было слишком много. Их требовалось залить. А залив — всем и всё доказать.

Я шел неизвестно куда, курил одну за другой сигареты, да глотал теплое пиво из мятой банки. Меня вынесло на городской пляж и я бухнулся в тень под куст, как влитой вписавшись в  ландшафт. Купающихся и загорающих на пляже почти не было, зато там и сям под кустами располагались жиденькие компании. Они с огромной скоростью заполняли пространство вокруг себя окурками, обрывками пакетов, пустыми бутылками, пивными  банками и прочим хламом. Многие, несмотря на раннее утро уже и сами были в хлам и никто не обратил внимание на еще одного чудака с пакетом пива.

Справа от меня, прямо на пляже стояла девятка, из раскрытых дверей  которой доносилось ритмичное умц—умц—умц. Слева три каких—то бича, по повадкам, одежке и лицам кровные братья Викторовых «окаменелостей» пили под аккомпанемент китайского кассетника. «На Невском праспекти у бара, а малалетка с дивчёнкай стаяал, а на той стороне тратуара мент угрюмый свой поост охрааняял».

Я лежал, оперевшись на локоть, пил пиво и мрачнел. Жара и алкоголь уже начинали делать свое неблагодарное дело, меня развозило и   натура оскорбленного идальго требовала мщения. Женщин я с роду не бил, но и простить поругания того немного святого, что осталось в моей израненной и исстрадавшейся душе я не мог.

Мне требовался конфликт, в коем бы моя взыгравшая спесь вырвалась наружу и начала рвать и метать. Хотелось бы конечно, чтобы сейчас кто—нибудь подошел, попросил закурить, потом спросил который час и предложил бы поменяться, на время, часами. И тогда бы я начал рвать и метать, и кромсать ворога на части.  Но ко мне никто не подходил. Все вокруг отдыхали как умели и никакого дела им не было до скромно валяющегося в теньке паренька.

Даже никто  не докопается — размышлял я хмелея, — а фигли, потому—что видят, паренек такой же, как они, синячит, не выеживается, «мозга» не парит. Одет как все, не в белые  брючки, скамейку салфеткой под собой не протирает,  в платочек не сморкается. Значит свой. Права  значит незнакомка.

Ну что ж, тогда пожалуй  придется самому до кого—нибудь докопаться.

Так думал я, а справа от меня из машины слышалось умц—умц—умц. Придется с кем нибудь вступить в конфликт, думал я осматриваясь, а слева магнитофон надрывно повествовал об особенностях побега от конвоя по маршруту поезда «Воркута—Ленинград». Оставалось только выбрать.

Пиво в нагретой жестяной банке заканчивалось и нужно было принимать решение. Душа требовала сатисфакции.

Солнце начало двоится и качнулось вправо, грозя обрушиться за горизонт на западе. Вместе с солнцем качнулись вправо и весы выбора.

Я встал, постоял дожидаясь, пока взбунтовавшийся алкоголь  растечется по крови и пошатываясь пошел к машине.  Трое мажорчиков — молодых, может чуть помладше меня  парней, не обращали на меня никакого внимания.

Определенно это была местная «золотая» молодежь. Что—то я не замечал раньше, чтобы в бедном Штырине много молодежи ездило на машинах. В Штырине на машинах вообще мало кто ездил. Мне вспомнился лозунг—растяжка, на который я обратил внимание еще в первые дни. Узкое белое полотнище плескалось, запутанное между двумя белыми столбами на перекрестке и гордо гласило: «25 лет первому объекту светофорному». Именно так, в соответствии с законами английской грамматики.

Как впоследствии оказалось, «первый объект светофорный» оказался в Штырине и единственным за все время проникновения сего чуда прогресса в город. Впрочем и он был здесь явно лишним. В Штырине преобладал легкомоторный транспорт — угрожающего вида обшарпанные мотоциклы с коляской, на коих восседали коренастые Штыринцы в очках—консервах. В колясках у них неизменно гнездились подруги жизни, с рассадой на коленях. Были у Штыринцев и автомобили, и служили они такой же цели — поездке на дачу, посему и имели завсегда прицеп, в нем инвентарь,  все ту же рассаду,  и,  иногда,  мотоблок.

Впрочем, подозреваю, что эти автомобили принадлежали уж совсем зажиточным хозяевам, рачительным и деловитым, пользовавшимся всеобщим уважением, окруженным почетом, довлеющим над другими бытовым авторитетом. Чаще же мотоблоки, запряженные в самодельную телегу,  с грузом все с той же рассады скорбно пылили куда—то по обочине.

Нет, конечно попадались мне здесь и    навороченных марок блестящие автомобили.  Принадлежали они местному бомонду — начальникам, бандитам, коммерсантам, но бомонда, его никогда не бывает много, и он скорее исключение, нежели правило. Бомонд бы не оказался с автомобилем на городском пляже — у него есть свои, прикормленные, места для отдыха. Вдали от посторонних ушей и глаз.

И усредненный дядя Петя на своем москвиче с тележкой под рассаду тоже не будет рассекать по пляжу. А если и будет, значит это только—то, что дядя Петя решил приспособить пляж под огород. Хотя следуя краткой характеристике Штырина и окрестностей, прозвучавшей из уст ВиктОра одним емким словом: просторы, — меньше всего дяде Пете нужен под огород клочок насквозь проблеваной  земли в центре города.

Значит это у нас не дачники. И не бомонд. Бомондом этим соплякам еще по сроку службы не положено числиться. Значит надо разъяснить, кто же это такие. Хотя, что—то мне подсказывало, что кем бы они не были, кровь все равно прольется.

Так и есть — мажорчики.  Джинсики в обтяжечку, неизменно аккуратно подвернутые под коленку, дабы были видны загорелые ноги. Тапочки—вьетнамки со шнурком меж пальцев, еще один непременный летний атрибут современного мажорящегося мужчины, разом нивелирующий всю мужскую сущность как бойца, защитника, охотника и добытчика.  Ибо как же ты будешь настигать добычу в тапочках? Да эти и не будут — пяточки розовые можно поцарапать. Они даже запинать никого не смогут — пальчики на ножках поломают. А пальчики на ножках для них по—видимому серьезный элемент имиджа. А мне и хорошо — значит, если что, не запинают.