Перегной - Алексей Рачунь

Я обернулся и чуть не столкнулся головой с Любкой. Зашуганный педераст выполз из своего убежища, уповая видимо на то, что Виктор  заснул.

Я отшатнулся от него подальше, как от чумного, заразного — будто он и впрямь мог меня заразить. Но потом справился  и не чувствуя ничего, кроме брезгливости, по дуге, соблюдая  дистанцию,  полез на верхний ярус — туда, где лежала Викторова пачка. Выудив из неё сигарету, спрыгнул и оказался в центре светлого пятна, что отбрасывала на пол тусклая лампочка.

Педераст все это время скромно ждал, потупив глаза. Едва я только оказался в освещенном пятне, как клоун на арене провинциального, низкосортного шапито и протянул вытянутую руку с сигаретой Любке,  едва он поднял на меня глаза — и ему и мне все стало ясно.

Ему — кто я такой, мне — что Любка первый в  Штырине человек, которого задела и взволновала так называемая Претская бойня.

Ирония судьбы — в провинциальном изоляторе встретились два узника, два человека имеющих сейчас только одно право, право на бесправие. Один — гонимый за  мнимые преступления против педерастов, другой — мнимо гонимый за то, что он педераст.

Любка узнал меня, это точно. Он наверное здесь один, в ком трагедия отозвалась болью, кто переживал и сочувствовал погребенным под кетчупом участникам демонстрации. Этот — то точно смотрел все выпуски новостей,  и запомнил, до мельчайших подробностей,  моё лицо.

Как все просто. Как же глупо я попал. И, сам того не желая, машинально, повинуясь будто—бы с детства имеющемуся у меня инстинкту, нисходя с центра круга, я растер в пальцах сигарету, ссыпал табак к своим ногам, поднес и прижал, не сводя немигающих глаз с Любки, палец губам, а ребром ладони другой руки  чиркнул себя по горлу.

Любка понял все и уже через секунду опять был под нарами. Весь сжавшийся в комок, как продрогшая собачонка, он сидел там и мелко дрожал.

Я тоже дрожал. Дрожал ибо теперь мое раскрытие было неминуемо и неотвратимо. Я чувствовал,  знал  что эта дрожащая тварь, Любка, не только право имеет, а чувствует в своей дрянной душе  святую  обязанность сдать меня, заложить, настучать. Просигнализировать и обратить внимание органов. Я был для него страшный враг — убийца и каратель. Воплощение гонения на него и ему подобных. И я должен ответить за все их унижения, за все презрение к ним со стороны общества.

Во ты жиган! — восхитился ВиктОр, когда я растолкав его и оттащив к окошку кратко поведал свою историю побега из Прёта.

— И от бабушки ушел, значит, и от дедушки. Что я тебе скажу, братан ты мой космический, влип ты. Но ты удало круги понарезал! Средь бела дня стартанул у всех под носом, завалился в Штырин и не шифруясь так заныкался. Да ты умелый побегушник, признайся, бегал уже? — Виктор в восхищении хлопнул меня по плечу.

 Я не разделял этого восхищения и только буркнул — «А толку—то, что круги понарезал».

 — Не скажи, — озабоченно буркнул Виктор, — не скажи. Там за это время мали ли чего произошло.

— Да не в этом вопрос, зема — взмолился я, — меня по любому сейчас накрутят. Пока никто не догадался, что я — это я, но чую все, обложили меня уже капканами. И вот этот Любка, он меня и сдаст.

— Это да, — согласился Виктор, — мы ему хоть все зубы сейчас выщелкнем, но он, гад, сдаст, вопросов нет. Не, ну можно конечно ему  язык вырвать, да в жопу затолкать,  и пальчики, чтоб писать не смог, каблуками раздробить, так нас же первыми и спросят — почто мол вы, мужики, котейку—то обидели? Ну и тебя разглядят. Я тебе конечно  могу тоже рожу разрисовать, что мамка родная не узнает, а толку—то. Мусора у тебя в хате пальцы твои сняли, здесь откатают,  сравнят. Неа, Витёк, или как там тебя — вилы тебе. Зато, даст бог, вместе почалимся, по этапу прокатимся, да фигли, может даже на одной зоне свидимся.

Определенно этот человек не мог долго унывать и во всем, в самой скверной ситуации извлекал для себя выгоду. Прямо стоик. Штыринский уголовный философ сугубо местного употребления.

Чтож, Виктор уже тоже  подписал мне приговор. Дрожала и моя рука, уже обмакнувшая в чернильницу перо, над листом бумаги, в котором было мое обвинительное заключение. Дрожала, зависнув, но никак не могла решиться ставить подпись.

Вот что, —   прервал молчание Виктор, — и отсюда тебе валить надо! И, не обращая внимание на мое отчаяние, он вдруг лихорадочно заносился по камере, о чем то  своем жестикулируя. Наконец подбежал ко мне.

— Бечь тебе надо отсюда, прямо сегодня, вскорости, сейчас на хода вставать!

— Ага, бечь. Я притворюсь покойником, как граф Монте—Кристо, ты меня зашьешь в мешок и сбросят меня в море с крепостной стены, да?

— Да ты чё, братан! — изумленно  воззрился на меня  ВиктОр, — ну его нафиг, такие головоломки. Просто реально бечь, ногами.

Он пялился на меня, как на идиота, не понимавшего самого простого, самого элементарного. Ему это видимо казалось очень просто — вот сейчас, вспомнив, что я тяжелый японский экскаватор, я вырою себе тоннель в полный рост, да и уйду, а он, прикопает за мной ямку, заметет веничком, нагадит,  до кучи, сверху, а потом, умильно улыбаясь пояснит страже — да вы чо, кореша мои драгоценные, какой такой жиганчик? Нет здесь никого. Одно дерьмо, да и то мной наваленное. Прихватило что—то с ваших разносолов, до параши добежать не успел.

— Как? Как я убегу, Витя? — Я глядел на приятеля как на придурка. — Ну убегу, допустим. Хрен знает, как, но убегу и чё? Ловить не будут? Сбежал человек, да и хрен с ним.

— А чо не хрен—то, — возразил Виктор, — чо не хрен—то? Тебя сюда вообще как спустили? Тебя спустили сюда даже не оформив, так, время выждать, чтоб башка у тебя подсохла и чтоб ты до времени, со своей больной башкой чего не накосяпорил.

— Они даже показания твои — в урну. Ты не оформлен. Понял, нет?

Я не понял.

— Вот я тебя держал за толкового пацана, а ты — лох лохом! — в сердцах выпалил Виктор. Тебя здесь официально нет. И значит, если сбежать, то никакого побега не будет. Нет дела — нет человека, уяснил?

Я уяснил, но мне от этого было не легче. Как бежать — понятия у меня не было.

— Как, как! Каком кверху! — заржал Виктор.

— Любка—то, меня, Витя, сдаст все равно.

Виктор, ухмыльнулся про себя какою—то зловещею полуулыбкой  — за Любку — не беспокойся. Я то никуда не бегу. Я, считай, своё отбегал. Ты родной, свали отсюда только, а Любке я память—то отшибу. Есть и на него планчик. На время я ему язычок попридержу, а ты за это время подальше от Штырина постарайся убежать. А там — как знаешь.

В это время в коридоре  загрохотало — отпирались, лязгая, засовы. Ну вот, почитай, и прощаться пора,  — сказал Виктор.  — Может уже и не свидимся. Дай—то оно бог, конечно, чтобы свидеться. И чтобы на воле. И чтобы живым обоим быть при этом, да здоровье чтоб позволило, как и прежде нам с тобой покеросинить.

— Ты о чем, Витя?

— Прощаться пора. Ну—ка, дай мне с правой под глаз, хорошенько.

— Да нахрена?

— Бей сказал, потом поздно будет.

Я со всей дури влепил ему под глаз. Почти одновременно с этим загрохотали, отпираясь, двери камеры.

— Ну что, жулье, жрать хочем? — именно так, «хочем»,  спросил явившийся в наши мрачные казематы бравый милицейский сержант.  Он, вопреки всем мерам безопасности и правилам по—хозяйски вломился в камеру. И теперь расхаживал по ней как заправский дембель — заломив шапку на затылок и раскручивая на кожаном шнурке связку ключей.

Вот уж воистину они тут  в Штырине непуганые, эти стражи порядка — подумал я про себя и затеплился во мне робкий, грозящий тотчас,  от малейшего шороха спрятаться, лучик надежды. Огарочный такой, от растекшейся по блюдцу свечки, весь в копоти, огонек.

Сержант же продолжал замысловато, кренделями, расхаживать по камере и вдруг резко подскочил к нарам с больным дедом.

— Не понял, воин, — затыкал он ему в бок резиновой палкой, — а чё это мы лежим, начальство не приветствуем?

— Э, хорош, начальник, — заступился за него Виктор, отчаянно щурясь подбитым, еще не успевшим налиться глазом, — он болен, не видишь? Ему жить — на две хапки чифира, а ты его строишь.

— А ты у нас самый разговорчивый, да? — дернулся на Виктора мент.

Тот, скорее делано, чем инстинктивно прикрылся от взмаха палкой руками.

— Не ссы. Солдат ребенка не обидит — заржал мент, радуясь произведенному эффекту.

Виктор молчал  всем своим видом изображая покорность и смирение.

— Давай—ка, это, хватай бачки, за баландой поедем — жестом регулировщика показал ему на дверь сержант.