Товарищ Анна (сборник) - Ирина Богатырева

– Не война, а страны не стало.

– Да ведь не страны же, а строя! Это ведь не одно и то же!

Он даже сам не понял, как решился сказать такое. Товарищ Анна застыла, уставившись на него растерянно, и он тут же обнял ее крепко-крепко – чтобы не видеть таких глаз. Она сначала стояла столбом, потом прижалась сама, припала к груди и стала как-то по-птичьи вздрагивать.

– Анька, я понимаю, что ты все это любишь, но ведь это прошлое, прошлое, пойми! Нет его. Поздно из-за этого убиваться так, – говорил Валька, как будто бы извиняясь, но чувствуя, что, если не скажет этого сейчас, потом опять не решится сказать.

– Ты прав, – произнесла она наконец смиренно. – Поздно убиваться. Надо действовать. – Она вынырнула из объятий и посмотрела ему в глаза. – Тогда, в революцию, они потому и победили, что не боялись действовать. И нам нельзя бояться. Все, я теперь совсем по-другому жить стану. Вот увидишь. Надо действовать, а не разговаривать, надо трудиться.

– О чем ты вообще, солнце? – усмехнулся Валька.

– Пойдем домой, – потянула она его.

– А как же Венец? Волга? А домик Ленина? Тут еще всего до фига.

– Успеем. Поехали. У тебя еще дома дела были. Хватит разговаривать. Надо действовать. Мы с тобой теперь все-все будем успевать.

24

И дни замелькали. Анна взялась за дело серьезно. Она как бы перенаправила свою энергию. Сама составляла список поручений от Валькиной матери и следила, чтобы все было выполнено, сама ходила вместе с ним, не позволяя где-нибудь задержаться, заболтаться. Вежливо, но твердо она говорила, что у них еще много дел, и уводила его. Завершив все, как бы в награду за труды, они ездили в старый центр города. Как и в Москве, Анна таскала Вальку по музеям, по старым улочкам, читала и запоминала мемориальные доски на домах, восхищалась сохранившимися с девятнадцатого века деревянными халупами. Скоро она сама неплохо ориентировалась как в Старом, так и в Новом городе, лучше Вальки знала, кто из исторических личностей и когда в Симбирске бывал, освежила в памяти историю семьи Ульяновых так, что могла водить экскурсии по ленинским местам.

Новый город, где они жили, ей нравился меньше, она говорила, что здесь слишком много мещанского, кривилась, но сдерживала себя. Гулять среди потрепанных одинаковых девятиэтажек, ровесниц самой Анны, было негде, интересного – ничего. Жизнь людей здесь была посвящена походам по многочисленным магазинам, просиживаниям вечеров в барах – и работе на авиационном заводе. Вот он, его серая громада привлекла Аннино внимание, и она стала просить Вальку устроить туда экскурсию.

– Как же это сделать-то? – развела руками Валькина мать, когда сын озадачил ее этим вопросом. – Да тебе вообще зачем?

Валька промолчал: он понимал, почему туда хочет Анна, но объяснить не мог.

– Ну что я могу? Позвони Руслану. Может, придумает что, – ответила мать.

Русланом звали Валькиного дядьку, который чинил комбайн, он был мастером-клепальщиком, единственным из многочисленных родственников, оставшимся до сих пор на заводе. У него были золотые руки, и, ценя их, нигде больше работать он не хотел.

– Сюда потому все и приехали в свое время, что завод построили, – рассказывал Валька через два дня, когда они с Анной шли к проходной. Дядька договорился, им выписали пропуска, будто они собирались устраиваться туда на работу. – И мамка с отцом, и брательники ее, и сестра. Да, считай, весь город так съехался. Примерно в одно время все. А потом, как все рухнуло, побежали кто куда. Ну да это везде так было, ты и так все знаешь.

Анна кивала, глаза ее горели. Вальке удивительно было видеть этот блеск.

Получив пропуска и миновав проходную, они будто попали в другой город, в другой мир. Широкие аллеи, ведущие к корпусам, были чисто выметены, огромные сугробы лежали под ногами у высоких стройных голубых елей. Во всем городе не было ни одного уголка зелени или сквера, здесь же – ухоженный тихий парк, приятный для прогулок, картинно застывший в зимнем спокойствии. Строгая красота была даже в самих корпусах, в ступенчатой их архитектуре, в четких росчерках аллей и проездов. Это была красота инженерной мысли, строгость чистой линии. Люди были как бы и не нужны здесь. В отличие от суетного, неугомонного города завод казался спящим великаном, покоящимся долгие годы в хрустальном гробу. Он не был мертв, в нем не было запустения, за всем просматривалась забота, любовь людей к своему делу, но силы этого исполина были сейчас сокрыты, он дремал, тяжело опустив веки, жизнь текла вяло. Сны о былых годах не отпускали его, напоминали о себе оставшимися советскими лозунгами и редкими выцветшими плакатами.

Цех, в который они пришли, оказался огромным. В нем было холодно, солнечные лучи пробивались из-под высоких потолков, там изредка хлопали крыльями голуби, проносясь слаженной стаей. Где-то включались и работали инструменты, что-то сверлили, резали. Все суетились вокруг самолетов: несобранных самолетов, некрашеных самолетов, частей от самолетов, ребер, фюзеляжей, похожих на байдарки частей крыл. Рождавшиеся здесь железные птицы носами были обращены к гигантским дверям, через которые им предстояло покинуть цех, и человеческая дверка по левую руку казалась крошечной, да и сами человечки выглядели здесь воробьями.

Анна смотрела с нескрываемым восторгом, и Вальку взяла гордость от чувства своей, пусть даже косвенной, принадлежности к этой жизни. Он ничего не знал о самолетах, никогда не стремился здесь работать, но пытался что-то объяснять ей, указывая на работавших клепальщиков. Они стояли внутри остова фюзеляжа, как в динозавровой туше, медленно двигаясь вдоль толстых дуг-ребер.

В подсобке, где пахло железной стружкой и крепким черным чаем, сидел Валькин дядя в мохнатой душегрейке, седой, маленький, как домовой, с хитрыми татарскими глазами. Ухмыляясь, он отметил им пропуска.

– И что вас принесла нелегкая? – спросил, недовольно хмурясь, замечая Аннин восторженный взгляд.

– Да вот, интересно ей все, – извиняющимся тоном ответил Валька.

– Что тут интересного-то? Просто все, работа обыкновенная, – сказал дядька, но по голосу было слышно, что он гордился своим заводом.

– Здесь просто замечательно! – выдохнула Анна. – Это так красиво, такая поэзия!

– Поэзия, – хмыкнул дядька и поднялся, чтобы уходить. – Рассказал бы я вам, пожалуй, какая это поэзия. Вот несколько лет назад пришли бы – ничего б не увидели, а теперь шевелимся потихоньку. – Он смотрел теперь на Анну свысока, как на туристку.

– Я вас понимаю. Тяжело быть верным своему делу в условиях, когда это не надо государству, – сказала тут она, будто знала, за что легко можно дядьку ухватить, – и понеслось.

Он начал рассказывать, каково было несколько лет назад, когда завод не просто спал, а был в тяжелой затянувшейся коме, когда некому было работать, стояли и ржавели станки, протекали крыши, расплодились голуби и одичавшие собаки, настолько, что и тех и других пришлось отстреливать: первых – чтоб не гадили на голову, вторых – потому что страшно было идти зимой в темноте, голодные своры бежали сзади, как волки. Он говорил медленно, отворачивал глаза, как будто собирал свою правду по углам подсобки, но каждое его слово было веским и тяжелым. Анна не переводила дух, слушала завороженно, и, когда они вышли из цеха и пошли уже домой, к проходной, сказала с пафосом:

– Как здорово пообщаться с народом! – Валька прыснул было от этих слов, но Анна была серьезна: – Рабочий человек много о жизни знает настоящего. В его словах – правда. И какая горькая, какая обиженная правда! Ведь подумай только: если б не было всего этого развала, каким бы был сейчас завод, весь город! Разве так бы могли здесь люди жить? Разве так должны жить люди, работающие на таком заводе?! Но у нас все всегда не так, как должно быть…

И она продолжала дальше свою речь, призывая Вальку подумать, помыслить о возможном и невозможном для этого завода, но он молчал, шел потупясь и не смотрел на Анну. Он представлял себя работающим вместе с дядькой, каким-нибудь клепальщиком или сварщиком, и оценивал, хочет ли себе такой жизни, такого труда. Москва маячила в воображении, как невесомый, облачный дворец, но Валька все чаще думал о том, чтобы вернуться, вернуться вместе с Анной, и перспектива оказаться на заводе вставала перед ним основательно. Он оценивал себя в этой перспективе и пока не мог понять своих чувств. Ничего общего с пафосными словами Анны в них не было. Скорее был страх перед однообразием, рутиной, перед заводом.

В Анне же эта экскурсия вдруг что-то изменила. Пропала московская барышня, язвительно осуждающая несовершенство мира. Она не чуралась больше людей, с открытым любопытством беседовала со всеми, кто приходил к Вальке в дом, расспрашивала о жизни, и люди неожиданно открывались ей. В ней появилась отзывчивость, ей стало хотеться как-то помочь людям, она вникала в чужие заботы, проблемы, только применения не находила себе.