Исторические новеллы - Ашер Бараш

улыбкой, но стоял без движения. Они пытались заставить его шагнуть, он подчинился. Они начали расспрашивать его, но он, как будто отнялся у него язык, не ответил. Они рассказали ему, что его семью изгнали вместе с евреями Толедо, а дом его отдан в дар одному из министров. Он слушал и тихо улыбался. Когда же они рассказали ему, что его книги и рукописи были брошены в костер в саду — он вздрогнул, но тут же опять улыбнулся. Один из них покрутил пальцем у лба, его товарищ кивнул головой в знак согласия. Да, он сошел с ума… Они вернули его в Толедо, доставили в инквизицию. Гвардейцы, узнав его, сказали:

— Это ведь еврей дон Хосе! Его вчера вздернули на дыбу. Где нашли его?

— В Лос-Паласиос, под оградой, вблизи его замка, — ответили они в один голос.

— А мы не знали, куда он исчез. После того, как сняли его с дыбы, оставили его одного, во дворе, а вернувшись вечером — не нашли его. Мы полагали, что он отправился на небо… Из-за множества забот мы забыли, что он не был изгнан со всем сбродом…

Один из приведших его покрутил пальцем у лба.

Гвардейцы смотрели на избитого, одетого в аристократическую, но рваную и запачканную одежду, стоявшего и улыбавшегося дона Хосе.

— Скажи, кто привел тебя в Лос-Паласиос? — спросил его инквизитор, повернувшись к нему.

Вместо ответа дон Хосе покачал головой и мягко ответил:

— Йо но морире…

Все четверо схватились за бока от смеха.

— Оставьте его тут, люди добрые, идите домой, — сказал им инквизитор. — Мы запросим у начальства, что нам делать с этим несчастным евреем, единственным, как мне кажется, оставшимся в нашем городе.

С месяц держали его в заточении. Были долгие и утомительные переговоры между инквизицией и гражданским судом, так как каждый из них доказывал, что подсудимый не подлежит его юрисдикции. Его несколько раз приводили к следователям, чтобы выпытать у него, кому он продавал свою крамольную, еретическую писанину. Ему угрожали жестокими мучениями, новой дыбой, костром, говорили с ним строго и мягко, били его нещадно, под конец ему устроили очную ставку с его старой сестрой — доньей Фортуной Коронель (таково было имя ее супруга дона Аврахама). Ничего не добились: улыбка не сходила с его губ, и только одно он все твердил: «Не умру, не умру, но буду жить!»

Убедившись, что справиться с ним невозможно, они вынесли решение, что он сумасшедший, и отправили его в ближайшую богадельню в Альгодоре. Три раза направляли его туда, и каждый раз он убегал оттуда и снова появлялся на улицах Толедо. Под конец они отступились и оставили его вместе с другими умалишенными бродить по столице.

Прошли недели и месяцы, его истощение росло, и, хотя голова его клонилась к плечу, он казался выше прежнего. Его одежда превратилась в отрепья, но почти черный от грязи батист украшал, как прежде, его шею. Борода росла дико, и вместо ухоженной, красиво подстриженной бородки спускалась на грудь грязными, черными патлами. Его веки были воспалены, но запавшие глаза светились покоем.

Его старшая сестра, подавленная поступком мужа, знала о несчастье своего любимого брата Йосефа (теперь, когда все «победили в своем зловонии», он, умалишенный, но не отступившийся от еврейства, стал ей еще дороже) и старалась помочь ему. Она звала его в свой дом поесть и переменить одежду. Он не являлся, она посылала ему пищу и одежду, но он ничего не брал, улыбался посланцу и, качая головой, говорил: «Не умру, но буду жить».

Но еще больше, чем его страданиями, ее сердце было тронуто судьбой его жены и мальчика, исчезнувших бесследно. По ее просьбе старший сын обращался во все места, куда направлялись изгнанники: в Португалию, Италию и Грецию, Турцию и Северную Африку, и хотя получены были кое-какие ответы, но никто не мог сообщить ничего о судьбе доньи Росы и ее ребенка. Возможно, что они утонули в море, умерли с голоду, от эпидемии вместе с другими несчастными, как часто случалось в те горькие дни. А сам дон Хосе вообще не поминал их, как будто забыл жену и сына.

С течением времени привыкли к этому странному сумасшедшему, единственному еврею в Толедо. Было много старых и новых, переменивших религию по принуждению, были также христиане по рождению, узнававшие его на улицах, они останавливались, предлагали ему подаяние, но он улыбался и не протягивал руку за подаянием. Только фрукты и зерна принимал, чтобы прокормиться. Вскоре знакомые оставили его, он стал жить, как остальные Богом обиженные, которым испанцы остерегаются причинять зло.

Чем дон Хосе был отличен от других. Богом обиженных, в Толедо? Своим припевом, который он не переставал повторять каждому, и страстью к каждому листку рукописи и к любому обрывку книги. Где бы ни находил он клочок рукописного или печатного текста, он подымал его с благоговением, чистил краем одежды и прочитывал. Если прочитанное оказывалось ему по душе, он клал его в мешок, висевший у него на плече. В дождь он прикрывал мешок плащом и прятался с ним в подъезде дома или в одной из лавок. Поэтому его в шутку прозвали «Либреро», то есть библиотекарь.

Уличные мальчишки знали его и часто останавливали вопросом:

— Ну, Либреро, умрешь или не умрешь?

Дон Хосе посмотрит на них спокойно, улыбнется и ответит:

— Не умру, не умру, но буду жить…

Шутники протягивали ему клочки бумаги, он хватал их, но, убедившись, что они пусты, возвращал с благодарностью. Тогда ему протягивали несколько орехов или горсть фисташек, иногда ломтик арбуза и кисть винограда.

Еще одна страсть была у него: сопровождать шествия, праздничные и траурные, с головой, наклоненной к левому плечу, с мешком, висящим на правом. В плаще, с израненными ногами