Исторические новеллы - Ашер Бараш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прошли безвозвратно времена, когда Испания делилась на два лагеря, когда преследуемые врагом в одном лагере — католическом — спасались, переходя в другой — мусульманский, и наоборот. Никакие дары, отчисляемые евреями властелинам, не могут помочь с тех пор, как найдено простое средство: забрать силой при поддержке закона все их богатство, когда наступит подходящий момент. Даже перемена религии, которую требуют от них нынче, не поможет: не поверят вероотступникам, не отнесутся к ним доброжелательно. Узкие растянутые шествия бенедиктинцев с высокими капюшонами «корозо» на головах, сосредоточенно несущие факелы к кострам инквизиции, вырвали из их сердец веру в спасение жизни вероотступничеством. Инквизиция утверждает, что хочет спасти заблудшие души, на деле же она хочет их уничтожить, занять их общественное положение, вызывающее зависть и ярость. Возможно, что Испания сама еще не может точно сформулировать мотивы своих действий. Если бы эти правители жили в другую эпоху, в эпоху, когда королевский трон не был бы продан религии, они бы открыто сказали: мы хотим избавиться от евреев, потому что они нам чужие, конкурируют с нами, превосходят нас способностями, они всплывают на поверхность, как масло на отстоявшемся молоке. Но теперь, когда власть воодушевляется религией, можно их уничтожать только ее именем…
Дон Хосе много раз углублялся в эти размышления, теперь ему все стало предельно ясно, будто дух сошел на него с небес. В своем ясновидении он обдумал состояние еврейской общины в Испании, великолепие всех еврейских общин того времени, и вспомнилось ему древнее пророчество: одна треть развеется по всему свету; треть умрет в страшных испытаниях и предсмертных муках в самой Испании, в море, в неизвестных местах, а последняя треть, которая останется в Испании, позабудет свое происхождение и Бога своего. Но никому не будет дано выбрать свою участь — уйти ли в другую страну, под другое небо, умереть ли в страшных муках, прославляя Бога своего, или остаться в Испании на позорную жизнь. Судьба человека предрешена, и то, что ему назначено, придет непременно — захочет он или нет…
Эта последняя мысль успокоила его взволнованное сердце. Если все предопределено, ему остается только склонить голову и покорно ждать. «Благо тому, кто терпеливо ожидает спасения от Господа… одиноко ждет и молчит…» — повторил он мысленно читаемое евреями ежегодно в старинном «Плаче Иеремии» с тем же напевом, с тем же чувством, что и далекие предки.
Но ему были уготованы муки раздумий в эту ночь бдения у открытого настежь окна, за которым простирался ландшафт, освещенный серебристым светом луны. Он встал, ощутил прохладу ночного воздуха, струящегося из открытого окна. Крыши башенок отражали холодный свет. Кое-где из окон лился тихий лучистый свет, за другими сгустилась тьма. Невдалеке слышались звуки гитары, женский и мужской голоса, полные печали, пели попеременно вечернюю песню. Запахом вечерней трапезы веяло от напева. Но чужими были и запах, и пение.
Он помнил, кем были евреи в этой волшебной стране. В течение многих сотен лет в муках и страданиях терпели они насилие над их религией то от эдомитян, то от измаильтян; здесь же достигли богатства, уважения и славы, достойных человека. Здесь они мечтали и пели; углублялись в толкования Торы более, чем в любой другой стране рассеяния. Только самая малость уцелела от тех времен: несколько книг и забытые рукописи, дорогие молитвенники и богословские исследования, святые и светские стихи — немые свидетели исчезнувшего золотого века.
И невольно пришел на память странный стих, стих, который до сегодняшнего дня нисколько не волновал его, а теперь выражал его душевное состояние:
«Есть ли для нас на Востоке или Западе Место надежды, покоя и безопасности?»Странно, странно! Такие простые и ясные слова, но не чувствовал он их раньше, хотя читал не раз… Не тут ли, в Толедо или Кордове, написан поэтом этот чудесный стих, язык которого прекраснее, чем в любом знакомом ему произведении?..
Он перегнулся через стол, высунул голову в окно, охватил взором весь ландшафт, насколько было возможно, и прошептал ту же фразу, так тронувшую его сердце.
Так он сидел за столом, думая о своем. Ему стал понятен смысл происходящего. И когда из Толедо донесся звук рожка, оповещающий о наступлении полуночи, к нему пришло великое, страшное решение, облаченное в четыре огненных слова: «Ло амут, ки эхье!» («Не умру, но буду жить!»). Только эти четыре слова выделил он из слов псалмопевца: «Не умру, но буду жить и возвещать дела Господни»; остальное не важно: вся его страсть, беспокойство, страх, весь крик души нашли удовлетворение в четырех небольших, но емких словах: «Не умру, но буду жить!» Они огненными буквами отпечатались в его сознании. Его что-то подталкивало. Он вынул из ящика стола кусочек пергамента, гусиное перо и чернила и, едва владея собой, написал те четыре слова квадратными, черными, сверкающими буквами. В возбуждении он встал и разглядывал написанное с ощущением радостной дрожи, поддерживая края пергамента, чтобы он не свернулся и не расплывались чернила. Так он простоял, пока чернила не впитались.
Когда они высохли, он поднял пергамент, как святой свиток, осмотрел снова при свете луны, поцеловал и прижал к сердцу, как талисман. Он расстегнул одежду и положил его на голую грудь. Сердце его трепетало, будто он нашел то, что годами искал, нет, не годами — поколениями. Теперь ему не сорок лет, а сотни лет, он один из сынов той эпохи — эпохи Маймонида[7] и Галеви[8], и Габироля[9], и других, живших до них — они не умерли, они еще живут… Он чувствовал легкий голод, но ощущение радости пересилило голод. Он лег на кожаную кушетку в глубине комнаты, где он обычно отдыхал между делами. Лежал он одетым, заложив ногу на ногу, с открытыми глазами, всю
